— Значит, не продашь? — голос Натальи Ивановны прозвучал почти шепотом, но в этом шепоте дрожала сталь. — Не продам, — спокойно ответила Анна, хотя ладони у нее были мокрые, будто она только что держала в руках снег.
Кухня дышала вареной картошкой и обидой. За окном серый вечер медленно стекал по стеклам, а внизу хлопнула дверь подъезда — кто-то уходил, не оглянувшись.
— Тогда ты рушишь семью, — продолжила свекровь. — Разве ты не понимаешь, что теперь всё по-другому?
— Мама, хватит, — вмешался Игорь, но голос его был мягкий, вязкий, будто из резины. Ни силы, ни решимости — одна усталость.
Анна смотрела на него и вдруг поняла, что этот человек рядом уже не её. Не предатель даже — просто кто-то другой, кто давно устал быть между двух женщин и выбрал молчание, как самый удобный выход.
— Знаешь, Игорь, — сказала она тихо, — твоя мать права в одном. Всё действительно по-другому.
Наталья Ивановна вскинула голову: — Вот и хорошо! Значит, созрела наконец!
Анна усмехнулась — впервые за весь вечер. — Да, созрела. Только не к тому, о чём вы думаете.
Марина всхлипнула, прижимая к груди свою потрёпанную сумочку. Её макияж давно потёк, глаза покраснели, но в этом было что-то театральное, нарочитое. У Анны мелькнула мысль: эта женщина даже плачет с расчетом.
— Аня, я… — начала золовка, но Анна подняла руку. — Не надо. Я всё поняла.
В комнате повисла тишина. За стеной кто-то включил телевизор, и приглушённый смех дикторов будто издевался над ними.
Анна вдруг ощутила, как чужие люди в соседних квартирах живут своей обычной жизнью — варят макароны, гладят детские рубашки, ругаются из-за пустяков — и никому до этого вечера нет дела. Никому.
— Игорь, — она повернулась к мужу, — ты ведь знал заранее, да? Он кивнул. — И что собирался сделать? Продать без моего согласия?
Он промолчал. Это молчание было громче любого крика.
Когда дверь за Натальей Ивановной и Мариной хлопнула, Анна медленно подошла к окну. Во дворе горел единственный фонарь, и его свет ложился на облупленную детскую горку, на песочницу, в которой с весны никто не играл. Всё это вдруг показалось ей символом их брака — вроде и есть, а живого в нём уже нет.
Игорь всё ещё сидел в кресле. Сгорбленный, виноватый, неумело жующий какую-то оправдательную фразу.
— Ты не представляешь, как на него давят, — наконец сказал он. — Эти коллекторы, звонки, угрозы. Марина испугалась, мама тоже. Они ведь не злые.
— Нет, не злые, — кивнула Анна. — Просто привыкли, что кто-то всегда за них решит.
Она подошла к столу, сняла с тарелки остывший ужин и поставила в холодильник. Руки двигались автоматически. Игорь встал, попытался обнять её за плечи, но она отстранилась. — Давай потом, ладно?
Он понял. Пошёл в спальню, тихо прикрыл дверь.
Ночь выдалась густая, без звёзд. Анна долго не могла уснуть — лежала, слушала, как в трубах журчит вода, как где-то хлопают ставни. Ей казалось, что стены дышат — старые, кирпичные, пропитанные её жизнями, страхами, смехом. Каждая трещина, каждая щербинка на подоконнике — как след прожитого.
Она вспомнила отца: как он, больной, но упрямый, приходил сюда на стройку, проверял каждую плитку, говорил: «Вот тут, дочка, будет твой дом. Теплый. Надёжный». А потом мать — с её мягким голосом и вечным: «Главное, чтобы у тебя было своё».
И теперь — отдать это всё за чужие долги? Нет. Даже если бы пришлось остаться одной, она бы не согласилась.
На рассвете Анна всё же уснула — тревожно, урывками. Проснулась от звука телефона. Сообщение. От Марины:
