— Нет, — сказала Соня твёрдо. — Никто больше здесь жить не будет.
Саша нахмурился: — Соня, ну зачем сразу так. Это ж семья.
— Семья? — она усмехнулась. — Тогда пусть вся семья живёт у мамы.
Ночью она не спала. Слушала, как в коридоре храпит Саша, как Настя смеётся в телефоне, как что-то шуршит на кухне. Ей казалось, что стены сдвигаются.
И тогда впервые в голове мелькнула мысль: или я выгоню их всех, или сама сбегу.
Утром Саша вернулся с работы и застал жену в спальне — она собирала его сумку.
— Сонь, ты что делаешь?
— Куда хочешь. Главное — не сюда.
— Ты что, с ума сошла?
— Нет, — она подняла голову, глаза сухие, усталые. — Просто мне хватит.
Он молчал. В коридоре уже слышался голос Тамары Павловны: — Сашенька, ну что там у вас опять?
Соня застегнула молнию на сумке, выпрямилась и сказала спокойно:
— Либо ты со мной, либо с ними. Решай.
Саша стоял в дверях, растерянный, как ребёнок, которого застали на месте преступления. Сумка лежала у его ног, а Соня стояла напротив — спокойная, но в глазах такое, что хоть засовывайся под пол.
— Соня… ты чего, — начал он, глухо. — Мама ж просто помочь хотела.
— Помочь? — она усмехнулась. — Ты хоть сам себя слышишь? Она помогла так, что я дома чужой стала.
Он открыл рот, но с кухни уже донёсся голос Тамары Павловны, звонкий, как чайник на плите: — Сашенька, сынок, ты иди кушай! Я котлеты пожарила, ещё горячие!
Соня не двинулась. Только тихо сказала: — Вот видишь, она уже командует. Как будто я тут прислуга.
— Ну хватит драму устраивать, — поморщился Саша. — Мама у нас не чужая, пусть живёт, если ей тяжело. Тебе-то что, не жалко ведь?
— Жалко! — впервые повысила голос Соня. — Мне жалко себя! И свои нервы жалко, и квартиру жалко, и тебя жалко — как ты, взрослый мужик, под юбку к матери обратно полез!
Он побледнел. — Не перегибай.
— А кто перегибает? Я или твоя мать, которая уже родственников сюда вселяет, как в общежитие?
Из кухни показалась сама виновница: в переднике, с половником, с лицом мученицы. — Сашенька, ты слышал? Она меня оскорбляет!
— Мама, — тихо сказал он, — подожди.
Но она уже завелась: — Нет, я не промолчу! Я в этой квартире ни дня спокойно не могу. Она всё своё, своё! А я что — враг?
— Это МОЁ жильё, — отчеканила Соня. — Купленное мной, до брака, моими деньгами.
— Ой, опять! — всплеснула руками Тамара Павловна. — Твоя, не твоя… А муж у тебя кто, мебель?
— Если дальше так пойдёт — то да, мебель, — сказала Соня жёстко. — Стоит, пыль собирает и слова сказать боится.
Саша сжал кулаки, будто хотел что-то сказать, но не смог. — Я пойду, — пробормотал он, — подышу.
И вышел, хлопнув дверью.
Вечер прошёл в тишине. Тамара Павловна демонстративно молчала, только вздыхала каждые пять минут, как будто умирает. Настя тихо ржала в телефоне. Соня сидела на балконе, курила и смотрела на мокрые октябрьские огни.
“Может, я зря?” — мелькнуло в голове. — “Может, надо было потерпеть ещё чуть-чуть?” А потом вспомнила, как та же Тамара Павловна полгода назад критиковала её платье: “ну кто так замуж выходит, у всех белое, а у тебя серое”. Нет, не зря. Ни грамма не зря.
Утром дверь звякнула ключом — Саша вернулся. Глаза красные, волосы взъерошенные. — Сонь, — сказал он тихо. — Я не хочу ругаться.
Она стояла у окна, не оборачиваясь. — Тогда скажи: кто будет жить в этой квартире? Я и ты — или мама с племянниками?
Он помолчал, потом развёл руками: — Ну нельзя же родню выгонять, Сонь… Не по-человечески как-то.
— Зато по-человечески, когда меня выгоняют из моего дома, да?
Он опустил голову. — Я не хотел, чтобы всё так было.
— А что ты хотел? Чтобы я молчала и улыбалась, пока твою маму с Колькой к прописке тянут?
Он ничего не ответил. Только посмотрел как-то жалко, по-мальчишески. И в тот момент Соня поняла — всё. Кончилось. Даже если он останется, жить они уже не смогут.
