— «Ты меня выгоняешь? Из собственного дома выгоняешь?» — мама упёрлась ладонями в дверной косяк, будто её кто-то пытался силком вытолкать. Голос звенел так, что, наверное, весь подъезд слушал. — «Вот до чего докатились! Родная дочь — и такое!»
Я стояла напротив, босиком на прохладном ламинате, руки дрожали, но не от страха — от того, что внутри копилось слишком долгое «нет», которого я никогда раньше не говорила.
— Мам, я повторяю: я не соглашалась, чтобы ты переезжала. Я просила хотя бы предупредить. Ты пришла с чемоданами просто так. Как будто я — гостиница.
— Да у тебя две комнаты! — она дернула молнию на чемодане, будто показывая, что там не барахло, а доказательства моей черствости. — Ты одна живешь! С котом! Это ненормально, Таня! Ненормально в тридцать лет сидеть одной, без семьи, без никого!
Барон (да, кот у меня не Барсик, а Барон — потому что с характером) вышел из спальни, остановился, внимательно уставился на маму и выразительно фыркнул. Я бы тоже так сделала, но воспитание мешало.
Хотя какое там воспитание, когда тебя всю жизнь учили молчать и уступать…
Новая квартира всё ещё пахла ноябрем — холодным воздухом с улицы, влажными пальто на крючке и чем-то строительным, как будто стены ещё не привыкли, что в них теперь живут. Я получила ключи в начале месяца, и снег уже лежал местами серыми кусками во дворах. Погода совпадала с ощущениями — вроде светло, но какое-то тяжёлое.
Мне было тридцать. И впервые в жизни угол, где я жила, был только моим. Не от бабушки, не «от папы с мамой», не по случаю — а потому что я пахала на работе, экономила, отказывалась от отпусков и кафе, брала подработки, и однажды банк прислал смс: «ипотека одобрена».
Это была победа. Единственная в моей жизни, не связанная с чьими-то ожиданиями.
Но мама, как оказалось, считала иначе.
Её звонок случился спустя неделю после переезда. Я тогда только повесила на кухне полку и радовалась, как ребёнок.
— Татьяна, — произнесла она тоном, от которого у меня с детства сжимается желудок, — у Андрея скоро ребенок, ты в курсе?
Конечно, я была в курсе. Вся семья была в курсе. Даже кот, если что.
— Им тесно. Там, понимаешь, детская кроватка, пелёнки, всё такое. А твоей квартире, между прочим, простор. Две комнаты. Я решила, что поживу у тебя. Пока они обустроятся. Это временно.
Тогда я ещё пыталась мягко:
— Мам, так не делается. Надо хотя бы…
— Татьяна, — перебила она, — ты что, хочешь, чтобы родная мать по съемным углам болталась? Внук на подходе, Андрею нужна помощь. Ты же не против помочь семье?
— Это твоя семья, — сказала я.
— Ты что несёшь? — моментально перешла в крик. — Он — твой брат! Единственный! Неужели тебе жалко?!
И тогда я, как обычно, промолчала. Проглотила. Решила, что разговор надо переносить.
Но разговор перенесли ко мне в прихожую, вместе с двумя чемоданами, клетчатой сумкой и её фирменными зелёными тапками, которые она всегда таскала с собой «на всякий случай».
Когда она стояла в дверях, я испытала чувство, которое не знала раньше: злость, перемешанную с растерянностью. Всё же она — мать. Как можно выставить за дверь мать?
Только вот вопрос: а она — мать кому? Мне или Андрею?
С детства при любой ссоре звучало:
— Тише, Таня, не мешай брату заниматься. — Тише, Таня, не отвлекай. — Тише, Таня, ты должна понимать: мальчикам надо больше.
