Мне тогда было восемь. И я поняла. Что я — фон. Дополнение. Обуза.
И вот теперь этот фон вдруг возражает. Представляете?
— Будешь кричать — я уйду, — сказала я тихо, но как-то непривычно твердо. Даже для себя.
— Ты мне тут ультиматумы не ставь. Квартира — не совсем твоя. Ты её вон до старости будешь выплачивать. А я — мать. Я тут имею право.
Вот оно. Аргумент высшего порядка. Неоспоримый. Священный.
Я тоже была готова долгое время верить, что «родитель всегда прав». Но вот стояла передо мной взрослая женщина, которую я должна была впустить в дом, чтобы она устроила в нём государство имени себя.
И от этого мне было и страшно, и почему-то впервые спокойно.
Вечером позвонил Андрей.
— Таня, ну ты чё? — начал он без приветствия. — Мама в слезах. У Лены стресс. Нам ребёнка скоро рожать. А ты вот такое…
— Я не обязана решать ваши трудности, — спокойно сказала я.
— Это не трудности. Это семья, — он сказал так, будто ставил точку.
— Ну так и разбирайтесь как семья, — ответила я. — Вместе. Без меня.
На том конце повисла пауза. Кажется, он реально не понимал.
— Тебе что, жалко? — тихо спросил он.
И я вдруг поняла самое главное:
Мне — не жалко места. Мне — жалко себя.
Мама пришла ещё раз. И второй. И третий.
С каждым разом громче. С каждым разом трагичнее.
Один раз она стояла под подъездом и рассказывала соседке у лавочки, какая я бессердечная.
Другой раз — плакала в трубку, обвиняла, что «я её гублю».
Однажды она прямо крикнула на весь двор:
— Посмотрите! Дочь меня выгнала! Родную мать!!!
Я смотрела на это из окна, держа кружку с чаем, и думала:
А ведь раньше я бы выбежала вниз, успокаивать, сглаживать, оправдываться…
А теперь — просто стояла.
Потому что если я сделаю шаг назад — она войдет. И больше не выйдет.
К ноябрю дни становятся короткими. Свет серый, тусклый, будто экономит себя. Я возвращалась с работы, неся пакет с продуктами, и чувствовала усталость — но не от дел, а от того, что каждый день должен быть войной за своё право жить в своём доме.
Смешно. Мы часто говорим, что независимость — это «свобода». А на деле — это борьба.
Тихая. Неловкая. Болезненная.
В один из вечеров мама сидела прямо у подъезда на чемодане. Куски снега подтаяли, ветер был пронизывающим.
Она смотрела на меня так, будто я уже виновата в преступлении.
— Я никуда не уйду, — сказала она. — Пока ты не впустишь меня. Хоть замёрзну — но все увидят, какая ты дочь.
— Как хочешь, — ответила я и прошла мимо.
Она вскочила, схватила меня за рукав.
— Ты меня убиваешь! — выкрикнула.
— Нет, мам. Я впервые защищаю себя.
Три дня мама действительно сидела у подъезда. То утром, то вечером. Иногда с чемоданами, иногда без. Соседи уже стали поглядывать на меня с интересом, пересвистывались, переговаривались в лифте. Кто-то, наверняка, был на маминой стороне. Кто-то — просто наслаждался зрелищем: семейный цирк бесплатно, прямо под окнами.
Я делала вид, что мне всё равно. Но внутри каждое мамино «посмотрите на мою дочь — сердце каменное» врезалось в меня как наждачка.
Я не железная. Просто мне пришлось стать такой.
На четвёртый день в домофон позвонили.
— Таня? — голос Андрея был странно ровный. Слишком ровный. Это у него всегда значит одно: он пришёл с решением.
Они вошли вдвоём. Мама — как обычно с трагическим выражением, демонстративно медленно снимая шапку. Андрей — с таким лицом, будто пришёл разрулить конфликт мирового масштаба.
