Ирина прожила с мужем двадцать лет, и все эти годы она думала, что так и надо. Они поженились, когда ей было двадцать пять, а ему двадцать семь — она тогда в школе секретарем работала, печатала бумаги для учителей, он на заводе слесарем гайки крутил. Вместе снимали комнату, потом взяли ипотеку на двушку в панельке, родили двоих — Лешку и Машу, что теперь уже взрослые, уехали учиться в город. Ирина всю жизнь крутилась — стирала, готовила, детей в садик водила, пока муж, Виктор, зарабатывал. Но деньги он ей не давал — приносил зарплату, клал в ящик стола, сам платил за коммуналку, сам ходил в магазин, а ей оставлял на «хлеб и молоко», как он говорил. «Я добытчик, — ворчал он, — а ты дома сиди». Ирина молчала, брала эти копейки, варила суп из того, что было.
Дома он всегда находил, к чему придраться. Придет с работы, сядет на диван, посмотрит вокруг: «Что за бардак? Полы не мыты, пыль на полках». Ирина только утром пылесосила, но пятна от детских ботинок или крошки от хлеба все равно оставались — Лешка с Машей росли шумные, живые. Она мыла, скребла, но Виктор все равно бурчал: «У других жены порядок держат, а ты что?» Ирина сжимала губы, брала тряпку, шла вытирать — спорить не хотела. А потом дети родились, и он начал цепляться к ней самой. «Посмотри на себя, — говорил он, глядя, как она в старом халате ужин готовит, — форму потеряла, растолстела после родов. Кто тебя такую возьмет?» Она смотрела в пол, краснела, но молчала. Думала: «Двое детей, конечно, не девочка уже». А он добавлял: «Ты не молодая, Ир, куда ты без меня пойдешь?» И она терпела.
Двадцать лет прошли как в тумане. Дети выросли — Лешка уехал в техникум, Маша в институт, дома стало тихо, только телевизор гудел да Виктор ворчал. Ирина вставала утром, варила ему кашу, стирала его рубашки, мыла полы, хоть он все равно находил пятна. Денег на себя не просила — ходила в старом пальто, что еще до свадьбы купила, шила заплатки, когда рвалось. Подруги звали на чай, но она отмахивалась: «Дел много». А какие дела? Виктор вечером приходил, ужинал, ложился спать, а она сидела на кухне, смотрела в окно, где фонарь мигал, и думала: «Это вся моя жизнь?» Но уходить боялась — куда, к кому? Он прав, не молодая, сорок пять, кто ее возьмет? Они с Виктором начинали ладно. Познакомились у друзей — она тогда бумаги в школе печатала, он с завода пришел пива выпить. Посидели, поговорили, он шутил, что «такая хозяйка — находка». Потом проводил ее до дома, хотя она отмахивалась: «Дойду сама». Через год поженились — скромно, у его родителей в деревне, потом переехали в городок, снимали угол, копили на квартиру. Ирина любила их первые годы — вместе обои клеили, он полки в кухне прибивал, она занавески шила из остатков ткани. Лешка родился, потом Маша, и она крутилась — пеленки стирала, кашу варила, ночью вставала, когда дети плакали. Виктор тогда хвалил: «Ты у меня молодец, Ир». Но потом он изменился — стал ворчать, деньги прятать, смотреть на нее с прищуром, как будто она что-то должна.
Дети подрастали, а он все больше отдалялся. Зарабатывал неплохо — на заводе премии давали, но домой приносил мало, остальное «на дело», как он говорил. Ирина не спрашивала — боялась ссоры. Он приходил, садился за стол, ел ее суп, бурчал: «Соли мало», или «Мясо жесткое». Она кивала, шла добавлять, хотя руки дрожали от усталости. После родов она поправилась — талия пропала, ноги отекали, но времени на себя не было. Виктор смотрел на нее, усмехался: «Раньше стройная была, а теперь что?» Ирина краснела, отворачивалась, думала: «Двое детей, конечно, не девочка». А он добавлял: «Без меня пропадешь». И она верила — терпела, молчала, жила.
Дети уехали, и стало хуже. Виктор ворчал громче — «Дома пусто, ты что, не можешь уют сделать?» Ирина мыла окна, пекла пироги, но он все равно находил грязь. Денег не давал — «На что тебе? Я все покупаю». Она ходила в старом платье, что еще с Машиного рождения носила, штопала носки, экономила на чае. Подруги пропали — кто замужем, кто в городе, а она сидела дома, смотрела в телевизор, где молодые смеялись, и думала: «А я?» Но уходить боялась — сорок пять, ни работы толком, ни сил. Виктор был прав — куда она пойдет?
Перелом случился в субботу. Ирина поехала в супермаркет — Виктор сказал: «Купи картошки, суп свари», дал сто рублей, буркнул: «Хватит». Она взяла старый пуховик, сумку с дыркой на подкладке, пошла. В магазине толкалась у полок, считала копейки, чтобы уложиться — картошка, хлеб, молоко. И вдруг услышала: «Ирка? Ты, что ли?» Подняла глаза — перед ней стояла Наташка, одноклассница, что в школе с ней за партой сидела. Наташка выглядела не узнать — волосы подстрижены, блестят, пальто модное, с шарфом, глаза живые. Ирина замерла, сказала: «Нат, привет».
— Ты как? — Наташка улыбнулась, посмотрела на ее сумку.
— Да живу, — Ирина пожала плечами, — с Виктором, дети уехали. А ты?
— А я развелась, — Наташка засмеялась. — И знаешь, лучшее, что сделала.
— Как ты так похорошела? — Ирина посмотрела на нее, на свои руки — сухие, в морщинах.
— Свободной стала, — Наташка подмигнула. — Живу для себя. А ты что, все с Витькой своим?
Ирина кивнула, промолчала. Они постояли, поговорили — Наташка рассказала, как ушла от мужа, как работает в парикмахерской, как путешествует с подругами. Ирина слушала, улыбалась, но внутри ныло. Наташка ушла, а она стояла у кассы, смотрела на картошку в корзине, думала: «А я?» Дома сварила суп, поставила перед Виктором, он буркнул: «Моркови мало». Она ушла на кухню, села, смотрела в окно. И впервые за двадцать лет почувствовала — что-то шевельнулось.
Ирина терпела всю жизнь. Мать ее учила: «Муж — глава, терпи, дочка». Она росла в деревне, где отец пил, мать молчала, а она помогала — воду таскала, огород копала. Уехала в городок, выучилась на секретаря, работала в школе, пока не встретила Виктора. Он был сильный, надежный — так казалось. После свадьбы она ушла с работы — он сказал: «Дома сиди, я заработаю». Она сидела — растила детей, стирала, готовила, терпела его ворчание, его «ты никому не нужна». Дети выросли, уехали, а она осталась — с ним, с его диваном, с его ящиком, где лежали деньги, что она не видела. Подруги пропали — кто осуждал: «Терпишь зачем?», кто просто забыл. Она жила, как тень — вставала, варила, мыла, ложилась. Но встреча с Наташкой что-то сломала.
На следующий день она встала, посмотрела в зеркало — в ванной, где плитка отваливалась, а свет мигал. Увидела женщину — лицо усталое, глаза тусклые, волосы в хвосте, что поседел у корней. Халат старый, с пятнами от супа. Ей было сорок пять, и она вдруг подумала: «Я еще живая». Внутри загорелось — не ярко, а тихо, как уголь, что тлеет под золой. Она пошла в спальню, достала сумку — ту, что с Лешкиного рождения хранила, начала собирать. Платья, кофты, белье, паспорт, деньги — свои, что от пенсии матери оставались. Виктор пришел с работы, увидел, нахмурился:
— Ты чего, Ир?
— Ухожу, — она застегнула сумку, посмотрела на него.
— Куда? — он шагнул к ней. — Ты же не молодая, без меня пропадешь!
— Я двадцать лет терпела, — сказала она тихо. — Хватит.
Он открыл рот, хотел что-то сказать, но она прошла мимо, надела пуховик, вышла. На улице был мороз, она вдохнула, почувствовала, как воздух колет легкие. Пошла к сестре, Нине, что жила в соседнем доме — та обняла: «Оставайся, Ир». Ирина осталась.
Через неделю она подала на развод. Виктор звонил: «Ир, вернись, я пошутил», но она не брала трубку. Сняла комнату у знакомой — маленькую, с обоями в цветочек и старой кроватью, что скрипела. Устроилась на работу — в школу, уборщицей, мыла полы, как в юности. Зарплата была копейки, но свои. Купила краску для волос, подстриглась у соседки, сшила платье — простое, но новое. Позвала Наташку на чай — та пришла, принесла пирог, смеялась: «Ну ты даешь, Ирка!» Ирина улыбалась, наливала чай, думала: «Живу».
Через год она сидела в кафе — с Наташкой, с новой подругой с работы, что звала ее «на вино». Смеялась над их шутками, пила кофе, смотрела в окно, где солнце светило. Ей было сорок шесть, и жизнь только начиналась. Она больше не терпела — ни ворчания, ни унижений, ни «ты никому не нужна». Ирина встала, вдохнула, почувствовала себя живой. И пошла дальше.
