Да ты даже не понял, что уже давно потерял меня. Просто не заметил, как я молча сдала ключи от нашей жизни.
Марина сидела на кухне и мыла яблоко. Медленно, будто в танце. Остриё ножа царапало кожуру, и звук был похож на скрежет нервов. В этой тишине было что-то неправильное — она слишком напоминала затишье перед эмоциональным цунами.
Антон зашёл, почесывая шею и кидая взгляд на экран телефона.
— Ты чего опять дуешься? — спросил он, даже не удосужившись посмотреть ей в глаза.
Марина вздохнула. Не театрально — ей уже даже не хотелось играть в «раздражённую жену». Всё было слишком реально, как чек из «Пятёрочки», где ты платишь, а радости — ноль.
— Антон, ты в курсе, что у нас с тобой была договорённость?
Он поднял бровь, как будто её слова были частью стендапа, а не началом очередной семейной войны.
— Если ты про доставку воды, то я забыл. Прости, бывает.
— Я про твою мать, Антон, — сухо сказала Марина, вытирая нож полотенцем, которая, кстати, едет к нам жить. Сегодня. Без предупреждения. И, очевидно, навсегда.
Он, наконец, поднял глаза. Наступила гробовая тишина. Даже холодильник решил не встревать и замолчал.
— Ты серьёзно злишься из-за этого? Ну это же мама. Она пожилая. Ей тяжело одной. Что ты так воспринимаешь всё остро, как будто я проститутку домой веду.
— Ты бы, может, и проститутку согласовал бы со мной, — холодно отрезала Марина, — а тут ты просто поставил перед фактом. Типа я в доме на правах мебели. Мебель же не спрашивают, куда её поставить. Или кого рядом поселить.
— Хватит драматизировать, Мариш. Я думал, ты взрослее.
— А я думала, ты умнее. Ошиблись оба, получается.
Она встала, держа в руке идеально очищенное яблоко — и как символ, и как насмешку над всей их идеальной, до боли унылой жизнью.
Он сел. Медленно. Как будто понимал, что разговор входит в зону турбулентности. А ремни у них давно не застёгивались — расстёгнулись ещё в прошлом году, когда она впервые почувствовала себя третьей в их семье. После Антона и… его матери.
— Ты меня даже не спросил. Просто решил. А я кто тебе? Мимо проходящий? Женщина, с которой удобно, пока мама не просит тапочки подать?
— Ну я же не выгоняю тебя, в конце концов!
— А стоило бы. Было бы честно. А сейчас — просто тупо подвинься, дорогая, маме нужен шкаф и телевизор поближе.
Антон встал. Резко. Как будто хотел сказать что-то важное. Но слова запутались в узле между горлом и гордостью. Он молчал.
— Ты просто не понял, что уже давно потерял меня, — Марина говорила тихо, но каждое слово било, как каблуком по кафелю. — Просто не заметил, как я сдала ключи от нашей жизни. Без скандала. Без объявлений. Просто всё.
— Марин…
— Поздно, Антон. Мама приедет — и будет не она лишней. Я.
Он остался стоять у стола, а она ушла в спальню. Накинув халат, чтобы не видеть, как у него на лице снова включается режим «ну я же старался».
Через два часа приехала Тамара Григорьевна.
— Ой, как тут пыльно. Я-то думала, ты женился на хозяйке, а не на бариста с претензией, — с порога заявила она, осматривая квартиру, как тёща — татуировки на спине зятя.
Марина молчала. Потому что если бы заговорила — сломала бы что-нибудь. Например, эту изящную вазу, которую Антон купил по акции. Символично.
Тамара деловито прошла в гостиную, плюхнулась в кресло, вытащила вязанку таблеток и ногу на ногу.
— Я всё сделаю, чтобы сыну было хорошо, — заявила она. — Семья — это святое. А ты, девочка, учись быть женой. Пока не поздно.
Марина развернулась и пошла в ванну. Смыла с себя всё: косметику, обиду, попытки сохранить лицо. Говорить с этой женщиной — как обсуждать либерализм с дверным косяком. Тебя не слышат, но при этом обижаются, что ты не извинился.
И в этот момент она поняла — дальше будет хуже.
Вот тебе обещанная вторая глава, полная злости, яда и семейных игр на выживание. Без прикрас, с откровенными диалогами и натянутыми до хруста нервами.
А ты сам попробуй жить между женой, которая молчит, и мамой, которая кричит.
Тамара Григорьевна обосновалась в квартире, как будто родилась тут, а не приехала в старом пальто с торчащей ниткой и пакетом, в котором было больше претензий, чем вещей. Марина с каждым днём всё больше ощущала себя в чужом доме. Да что там — в ловушке, где Антон сидит на табуретке между двумя женщинами и делает вид, что это удобно.
На третью неделю всё пошло в разнос.
— Марина, у тебя в нижнем ящике бельё вперемешку с носками. Ты как ведёшь хозяйство, милая? — Тамара стояла в проёме спальни, держала в руках её кружевной лифчик и смотрела с выражением брезгливого ботаника, которому подсунули шпаргалку по географии.
Марина медленно подняла глаза от ноутбука.
— Вы, простите, зачем в мой ящик полезли?
— Я? Просто искала тряпочку. У тебя всё в бардаке. Вот и наткнулась. Ты у нас вроде как жена, или… просто временная прописка?
— Я жена, Тамара Григорьевна. Только чувствую себя здесь, как арендатор. Без права продления.
Она закрыла ноутбук. Потому что если не закрыть — запустит им. В кого — даже не важно. Настроение было подходящее.
Вечером, когда Антон пришёл с работы, в доме пахло жареной печенью. Никакой метафоры. Просто мама решила, что Маринина «ваша греча без соли» — не еда, а издевательство над желудком сына.
— Тамарочка, я просила — не лезьте на кухню. Я там всё знаю, вы не должны себя напрягать, — с мягкой, но откровенно пассивно-агрессивной улыбкой выдала Марина.
— Конечно, не должна. Но если бы я не встала к плите — мой мальчик ел бы вчерашнюю гречу с комочками. У него и так желудок слабый. После тебя, видимо.
— Что ты сейчас сказала? — Марина повернулась медленно, как актриса, которая собирается произнести самую убийственную реплику.
Антон включил телевизор. Как будто думал, что «Время покажет» спасёт от войны в семье. Не покажет. И не спасёт.
— Мама, может, не надо так резко? — промямлил он, не отрываясь от экрана.
— Ты слышал это, Антон? — в голосе Марины была сталь. — Я — причина его гастрита. Приятно знать. Может, сразу на лоб мне это повесим? Или футболку сделаем — «Убиваю желудки мужей».
— Марин, не начинай… — он встал, потянулся за пультом, как за спасательным кругом.
— Это не я начинаю. Это вы продолжаете. Вы — вдвоём. Какой у вас дуэт, кстати. Один молчит, другая комментирует каждый мой шаг. Удивительно, что вы ещё не обсуждаете, как я в душ хожу.
Тамара хмыкнула:
— А что обсуждать? Ты туда заходишь как актриса, а выходишь как лужа. Всё там у тебя… поверхностно.
Марина подошла к столу. Медленно, но намеренно.
— Вот давайте вы сейчас встанете и пойдёте. Хоть куда. На балкон, в ванну, к чёрту на кулички. Но отсюда. Потому что если я останусь ещё хоть минуту, я сделаю что-то очень некрасивое.
Антон поднялся, как по команде.
— Марин, ну не кипятись ты так. Мама устанет, она поживёт и вернётся домой.
— Домой? У неё тут теперь всё — от тапочек до спаленки. А я? Мне куда — в багажник твоей машины? Или ты купишь мне однушку, чтобы там уже точно дышалось отдельно?
Тамара села на диван и включила свой голос «обиженной матери»:
— Вот, сынок, слышишь? А ты женился, думал — семья, уют. А получил — ссоры и холод. Женщина должна быть мягкой, как плед. А твоя — как пыльная щётка. Да ещё и острая.
— Хватит! — Антон ударил кулаком по столу. Вилка подпрыгнула. Кошка убежала. — Вы обе достали! Я устал, слышите? Я на работе — жопа, дома — хуже. Тут хоть кто-нибудь может быть нормальным?
— Ты сам попробуй жить между женой, которая молчит, и мамой, которая кричит, — бросила Марина. — Посмотрим, насколько у тебя хватит нервов.
Он смотрел на неё как на лабиринт, в котором не осталось выхода. Он вроде бы пытался найти компромисс, но вместо мостика между двумя женщинами — построил мост к чёрту.
На следующий день Марина собрала вещи. Молча. Без соплей и сцены из мексиканского сериала. Только когда она выходила, бросила:
— Антон, когда решишь, кто тебе нужнее — звонить не надо. Я уже всё поняла.
Он стоял, как вкопанный. А Тамара за его спиной только ухмыльнулась. Победа? Пф. Пиррова. Сын остался. Но без жизни.
В этом доме пахло мамиными котлетами, а сгорела — жена.
Прошёл месяц.
На кухне снова стояла Тамара Григорьевна. Жарила блины. В майке Антона — потому что «ткань приятная, натуральная». Телевизор работал фоном, показывал какую-то псевдополитическую свалку. Она варила суп, мыла пол, вытирала пыль. В общем, делала всё, что мечтала делать Марина, но с одним уточнением — без Марины.
Антон возвращался домой всё позже и позже. То совещание, то тренировка, то корпоратив, где «все напились, как свиньи», и он, конечно же, «едва успел уехать, чтобы не попасть в пробку». Знакомо, да?
Секс — мёртв. Разговоры — формальные. Жизнь — формально тёплая, как чай, который ты забыл попить.
Однажды вечером он пришёл домой и услышал разговор по телефону.
— Да, Мариночка, он грустит, конечно. Но гордость у него, как у петуха на выставке. Сам не признается. Да и не надо тебе это. Устроишь себе новую жизнь — спасибо ещё скажешь, что ушла. — Это Тамара, конечно.
Он встал в коридоре. Просто встал и слушал. Потому что это было о нём. И, возможно, самое честное, что он слышал за последние месяцы.
— Да что ты, никто тебя здесь не осуждает. Я ж понимаю: жить со взрослой женщиной, у которой мнение — это не каша с утра. Тебе же свобода нужна. А у нас — дисциплина, порядок. Тапочки тут, чашку туда.
Антон почувствовал, как внутри что-то ёкнуло. Вот она, правда: его мать не уважала Марину. Она её просто пережила — как временную болезнь сына, как насморк.
Он развернулся, ушёл на балкон. Курил впервые за два года. Сигарету купил по пути. Как тогда, после школы, когда сбежал с математики и чувствовал себя независимым. Только тогда он был пацаном. А сейчас — взрослый мужик, который просрал всё.
«Я тебя предал, Марина. Не тогда, когда мать заехала. А когда не выгнал её через неделю», — думал он, глядя в темноту.
Через день он решился. Переоделся, надел нормальную рубашку, купил цветы — и поехал к Марине. С букетом, как дебил. Да, как последний идиот с лентой «вернись». Уже у подъезда понял, что не знает, что скажет. Просто — приедет и… ну, там видно будет.
Её квартира была новая. На почте сказал, что посылка. Открыла — и зависла.
— Антон? Ты чего?
— Я… Я пришёл… Точнее, приехал… — он вдруг понял, что ни одна репетиция в голове не помогает, когда видишь глаза человека, который тебя перестал ждать.
— Цветы кому? Подруге моей? Она на кухне. Хочешь — занесу.
Он не понял. Просто замер. Подруга? На кухне? Что за подруга?
Из-за её спины показалась женщина лет тридцати пяти. В спортивках и с пучком. Посмотрела, как на почтальона с сюрпризом.
— Привет. Я — Аня. Мы с Мариной теперь вместе квартиру снимаем. А ты, значит, бывший?
— Ага… — выдавил Антон.
Марина всё это время молчала. Потом тихо сказала:
— Хочешь зайти? Только чай. Без надежд. Не надейся, что сейчас упадёшь на колени — и я забуду, как ты мямлил, пока твоя мать клала мои вещи в пакет.
Он зашёл. Удивился, что квартира — чистая, уютная, пахло духами. Не котлетами, не блинами. Просто нормально пахло. Как жизнью.
На кухне они сидели вдвоём. Аня ушла в комнату. Спокойно, как человек, который знает: тут никакой романтики не предвидится. Только осадок.
— Как ты? — спросил он.
— Лучше. Стала спать. Ходить. Говорить с людьми. Не чувствовать, что нахожусь в каком-то пансионате по принудительной ресоциализации для зёвен и тёток с перманентной обидой.
— Я идиот…
— Да. Но красивый. Всё ещё. Только это теперь ничего не значит.
Он молчал. Потому что возразить было нечего.
— Понимаешь, Антон… ты же не просто выбрал мать. Ты выбрал молчать, когда меня гнобили. Ты выбрал не замечать, как я выгораю. И когда я ушла, ты выдохнул. Потому что так проще. Ты не воин. Ты… избегаешь.
Он сглотнул.
— Я думал, всё наладится. Само.
— Ага. Вот только от этого только краны сами текут. Отношения — нет.
Они молчали. Он вдруг понял, как долго не слышал голос Марины. Настоящий. Спокойный. Живой.
— Я хотел начать всё заново, — тихо.
— Слишком поздно. Я уже начала.
— С кем? — не удержался.
— С собой. Это был самый честный выбор за последние пять лет.
Он ушёл. Без скандала, без финальной сцены. Просто вышел. Потому что понял: поздно. Она больше не его. Она больше — не «жена». Она теперь Марина. И это звучало сильнее, чем было в браке.
А дома его ждала мать. И котлеты. И новости. И пустота, которую не заедают даже три блинчика и чашка компота.
Он сидел на диване, смотрел в пустой телевизор и думал: в этом доме пахло мамиными котлетами, а сгорела — жена.
И с этого момента он стал молчаливым вдовцом по живой женщине. Потому что потерял её не потому, что умерла. А потому, что он позволил ей исчезнуть.
Конец.
