— Я тебе сразу говорила, Сашенька, — с упрёком в голосе произнесла Тамара Львовна, подливая кипяток в уже остывший чай. — С деревни баба. Что с неё взять?
— Мама, хватит, — устало отозвался Саша, откидываясь на спинку кухонного стула. — Мы с Леной живём вместе уже три года. Она не с деревни, а из Подольска. И у неё два высших, если ты забыла.
— А хоть с Марса, — вздохнула свекровь, поправляя крашеную чёлку. — Манеры у неё всё равно… ну не столичные. Всё на «ты», всё с ноги, и обязательно через конфликт. Вечно как на баррикадах. Это тебе не женщина, это митинг.
Саша промолчал. За окном капала мерзкая апрельская морось, а в животе урчало — вместо ужина он слушал третий акт оперы «Свекровь против Лены».
В это время в комнату вошла Лена, босиком, с пучком на голове, в его старой футболке и с видом, как будто только что выиграла войну. В руках она держала платёжку и рулетку.
— Вот, — сказала она, выкатывая чек. — «Коммуналка», тридцать семь тысяч. Из них половина — за вашу драгоценную двухкомнатную, которую вы не можете официально переписать ни на себя, ни на нас. А мы за неё платим. Саша, я больше не буду это тянуть. Или пусть мама съезжает к своей сестре, как сама же говорила, или мы.
Тамара Львовна закусила губу. Она любила власть. Особенно над сыном. Особенно в квадратных метрах.
— Ты мне угрожаешь? — свекровь поднялась, вцепившись в подлокотники. — Ты кто вообще такая, чтобы решать, кто где будет жить? Квартира моего покойного мужа. Половина принадлежит мне, половина — Саше. А ты тут просто… ну, временное явление.
Лена усмехнулась. Медленно, язвительно.
— Временное? Ну так освободите тогда пространство. Пусть ваше постоянное явление полетит жить на дачу. Там тоже покойный что-то строил. Или вы только внуков от меня хотите, но без личной жизни?
— Леночка, не ерничай, — процедила Тамара Львовна. — Женщина, которая позволяет себе орать на кухне на свекровь — не мать. Это… ну, стихийное бедствие. У таких дети вырастают с комплексами. Пример не подаёшь, вот что!
— Какой пример, Тамара Львовна? — фыркнула Лена, — Что надо держаться за мужчину, потому что он сын? Что манипуляции — это стиль воспитания? Или как пить валерьянку на показ?
Саша прикрыл глаза. Он любил их обеих — по-разному, по-идиотски. Мать за то, что в детстве она одна его вытянула, пока отец пропадал где-то в рейсах и «заводил друзей». Лену — за острые фразы, за темперамент, за то, что не боялась с ним спорить. Но жить между двух женщин — это как пытаться одновременно сидеть и в лодке, и на пирсе.
— Давайте спокойно, — тихо сказал он. — Лена, я всё понимаю. Но сейчас ипотеку мы не потянем. Мы с мамой эту квартиру делили, когда тебе ещё двадцати не было. У нас… история.
— История? — Лена подошла ближе. — А я тебе кто? Новелла?
— Лен, ну ты же знаешь, что я не это имел в виду, — Саша встал, потирая виски. — Просто… дай время.
— Я дала. Три года. Я с твоей мамой делю холодильник, ванну, даже воздух. Она у нас душит духами утром, чтоб я, не дай бог, в туалете её не застала. Ты вообще понимаешь, как это выглядит? Это не «история», Саша. Это триллер.
— Знаешь, как мой муж называл таких, как ты? — вставила Тамара Львовна, облокачиваясь на подоконник. — Пиявки. Только и ждут, когда имущество освободится.
Лена вдруг подошла к ней вплотную. Говорила медленно, сквозь зубы.
— Ещё одно слово — и вы у меня будете пиявку искать у проктолога.
— Лена! — вскрикнул Саша, вставая между ними.
— Всё, — отмахнулась она, — я больше не могу. Ты молчишь, она орёт, я оплачиваю — за всех. И ещё виновата. Знаешь что? Поиграйте в семейную идиллию вдвоём. Я съезжаю. Завтра.
Она хлопнула дверью.
На следующий день Саша приехал домой один. На кухне стояла тишина. Лены не было. Ни её чашки, ни зарядки, ни её запаха в комнате. Даже пыльная расческа с её волосами исчезла. На столе лежала записка:
«Если хочешь быть мужем — стань мужчиной. P.S. Не забудь, как ты сам сказал, — ты не её продолжение. Ты — самостоятельный человек. Докажи.»
— Вот и доигрались, — выдохнула Тамара Львовна, появляясь из спальни в новом халате. — А я говорила…
— Мама, — перебил её Саша, — не надо. Сегодня не надо.
Он прошёл на кухню, открыл холодильник. Осталась банка горчицы, пара яиц и три контейнера с борщом. На каждом — наклейка: «март», «март 2», «апрель (без картошки)». Всё, как у неё заведено.
Только её самой не было.
Прошла неделя. Лены не было. Саша звонил — она не брала трубку. Писал — сухое: «Я в порядке. Вещи забрала. Пока не ищи».
Он пытался выговориться матери, но та лишь цокала языком и варила куриный бульон, как будто собиралась лечить им не желудок, а саму семейную катастрофу.
— Всё наладится, — говорила она. — Только ты не спеши. Пусть остынет. Ты же знаешь, у таких, как Лена, эмоции — двигатель. Они сначала хлопают дверью, потом жалеют. Главное — не унижайся.
— А может, я хочу унизиться, — глухо буркнул Саша.
— Что ты несёшь? — всплеснула руками Тамара Львовна. — Мужчина и унижение — вещи несовместимые. У тебя спина должна быть прямая. А то всякий эмоциональный шантаж потом войдёт в привычку. Сегодня она съехала, завтра скажет: «Купи мне квартиру или я тебя брошу». Они все такие…
Саша встал и ушёл в свою комнату, захлопнув дверь. Хотелось выть. Хотелось, чтобы кто-нибудь один исчез — или Лена, или мать. Только не он между ними. Больше не быть этим тряпочным буфером, на котором вытирают ноги.
Вечером ему пришло сообщение от Лены:
«Я на съемной. Без подробностей. Всё серьёзно. Разговор возможен — но только на нейтральной территории. Приезжай, если решишь, что ты не мальчик. P.S. Хозяйка квартиры — нотариус. Мне было важно, чтобы кто-то рядом знал закон. И не только семейный».
Он приехал через два дня. Маленькая однушка с ремонтом из 2005-го, с облезлым кожаным диваном и кухней цвета сгущёнки. Лена сидела у окна с ноутбуком. На столе — чай и стопка книг по семейному праву.
— Ты всерьёз? — спросил Саша, оглядываясь.
— Ага, — кивнула она. — Я тебя слушаю. Только без нытья и без фразы «давай жить как раньше».
Он сел. Помолчал. Потом спросил:
— Ты правда думаешь, что это всё — из-за метража?
— Нет, — она поставила чашку. — Из-за того, что у тебя нет границ. Ни психологических, ни бытовых. Мама тебе говорит, как одеваться, куда тратить, кого любить. И ты слушаешь. Ты не муж, Саша. Ты её сын. Всегда.
Он опустил глаза.
— Я просто хотел… чтобы было спокойно. Чтобы все были довольны.
— Так не бывает, — Лена встала и подошла ближе. — Хочешь, чтобы кто-то был доволен? Пусть это буду я. Или ты. Но не она. Потому что она — не ваша семья. Она — твоя мама. И не более. В семье мы вдвоём. А потом уже — дети, ипотека, кот.
— А как же она? Её выгнать?
— Нет. Её можно уговорить. Или… прописать её где-нибудь, где она не будет залазить в наш быт. Но пока она хозяйка кухни, я там не смогу жарить яичницу. Понимаешь? Я не буду женой в чужом коридоре.
Он молчал. Долго. Потом медленно кивнул.
— У нас же половина квартиры — твоя? — спросила она.
— Да.
— Значит, ты можешь продать свою долю?
— Маме?
— Мне.
Он застыл.
— Лена… Ты серьёзно?
— Я уже говорила — мне нужен не муж. Мне нужен партнёр. Человек, с которым я не делю территории. Мы или строим жизнь — вместе. Или ты остаёшься на кухне с её борщами и «историей». Решай.
Тем вечером он вернулся домой позже обычного. На кухне его ждала свекровь с кастрюлей.
— Котлеты будешь? — бодро спросила она. — С гречкой. Только не пересоли, как твоя…
— Мама, — перебил он. — Нам нужно поговорить.
Тамара Львовна обернулась. В её глазах сразу вспыхнула тревога.
— Что случилось?
— Я решил продать свою долю квартиры.
— Кому?! — вскинулась она. — Ты с ума сошёл?
— Лене. Она предложила честную цену. Рыночную. С нотариусом. Без скандалов.
Свекровь побледнела.
— То есть… ты хочешь, чтобы она здесь была хозяйкой?
— Нет, — он смотрел прямо. — Я хочу быть сам себе хозяином. И если для этого мне нужно продать кусок наследства — я готов.
— Саша! — вскрикнула она. — Она же тебя проглотит! Ты не знаешь, на что она способна!
— А ты знаешь? — Он встал, взял стакан воды. — Ты хоть раз с ней поговорила, не обвиняя? Без намёков? Без колкостей?
Тамара Львовна села. Медленно. Как будто у неё подкосились ноги.
— Ты ради неё предаёшь отца. Эту квартиру. Меня…
— Я предаю ту жизнь, где я не жил, а выживал. Всё. Я вырос, мама. Теперь мы с Леной — взрослые. И тебе придётся это принять.
— А если не приму?
— Тогда мы разойдёмся, как взрослые. Без войны. Но — навсегда.
Он вышел в коридор, открыл входную дверь. Постоял, вглядываясь в лестничную клетку. Было тихо. Только где-то внизу скрипнула старая дверь.
Впервые за много лет он чувствовал, что принимает решение не потому, что должен. А потому, что хочет.
Тамара Львовна не разговаривала с ним три дня. Ходила по квартире в халате, громко вздыхала, роняла ложки и, когда мимо проходил Саша, театрально ставила чайник, как будто собиралась отпаивать себя от собственного горя.
На четвёртый день она вдруг вышла из комнаты с паспортом и свидетельством о праве собственности.
— Хочешь продавать? Продавай. Только знай: я свою часть оставляю тебе. Пусть она тебя сожрёт целиком. Я мать, а не собственник. Но жить с ней под одной крышей не стану.
— Спасибо, — Саша взял документы. — Я не собирался вас сталкивать лбами.
— Не смеши, — горько усмехнулась мать. — Ты просто не заметил, как нас уже столкнули. А потом поставили диван между нами и назвали это «семьёй».
Он не знал, что сказать. Молча кивнул и ушёл к себе. В тот же вечер он позвонил Лене и сказал:
— Я готов. Давай к нотариусу.
Они сидели за длинным столом. Лена — в сером пиджаке и сдержанной причёске, сосредоточенная, почти холодная. Саша — с чуть подрагивающей ногой, в той самой куртке, которую мать вечно называла «подворотничной».
Нотариус листала бумаги.
— Переход доли оформляется с согласия сторон. Цена фиксированная. Претензий нет?
— Нет, — сказал Саша. — Всё ясно.
Лена подписала первой. Потом — он.
— Поздравляю, — сказала нотариус. — С сегодняшнего дня половина квартиры — Ваша.
Саша глубоко выдохнул. Всё казалось неправдой. Как будто он только что не продал часть себя.
— Ты уверена, что хочешь этого? — тихо спросил он, пока они стояли у двери.
— Хочу, — кивнула Лена. — Но не квартиру. Не квадратные метры. Я хочу семью. Нормальную. С дверью, которую можно закрыть. С тишиной. С уважением. С правом быть собой, а не «той, что на твоей жилплощади».
Он посмотрел на неё внимательно. Что-то изменилось. Она была другой. Жёсткой. Но в её глазах не было вражды. Только усталость и решимость.
— А если мы не справимся? — спросил он.
— Значит, будем знать, что хотя бы попытались. Не в родительской тени, не на маминой кухне. А сами. И тогда — не будет кого винить.
Переезд был тихим. Тамара Львовна уехала к подруге на дачу «подышать», как она выразилась. За её спиной в прихожей осталась записка: «Не теряй себя, сынок. Но и не теряй меня совсем».
Лена принесла в квартиру два чемодана, штору в ванную с мятным узором и четыре книги: «Психология границ», «Родители и взрослые дети», «Как жить с мужчиной, который слишком хороший сын» и один роман, у которого был ироничный заголовок: «Собственность с приложением».
— Это ирония? — спросил он, глядя на книги.
— Это попытка жить умнее, — ответила она. — Или хотя бы с юмором.
Первую неделю они делали ремонт. Сами. Красили стены, выкидывали старую люстру, покупали светильники в форме шара, который Саша назвал «плазмой из будущего». Они смеялись, спорили, таскали мебель. Была пицца на полу, кофе в жестяной банке, царапины на руках — и лёгкость.
На второй неделе снова появилась мать. Постояла у дверей. Вошла. Медленно.
— Неплохо, — сказала она, осматриваясь. — Только диван всё же был лучше старый. На этом я не смогу спать, если вдруг останусь.
Лена вышла на кухню, оставив их наедине.
— Мам… — начал Саша.
— Я не останусь, — перебила она. — Просто… хотела увидеть, как вы устроились. Вижу — устроились. И живы.
— Да, — он кивнул. — Мы теперь… пробуем по-взрослому.
— Ну и хорошо, — она развернулась к двери. — Только помни: я тоже взрослая. А значит, иногда имею право на обиды. И не обязана быть удобной.
— Ты никогда не была, — мягко сказал он. — Но всё равно… спасибо.
Она кивнула. И ушла.
Вечером они сидели у окна, пили чай с лимоном. Был дождь. На улице тянулись пробки, кто-то сигналил, лаяли собаки.
— Знаешь, — сказал Саша, — я, кажется, впервые чувствую, что эта квартира… моя. Не потому, что я её купил. А потому что мы здесь сами всё решили. От дивана до чашек.
Лена усмехнулась.
— А я впервые не чувствую себя квартиранткой. Ни в твоей жизни, ни в твоём доме.
— И что теперь?
Она потянулась к нему, положила голову на плечо.
— А теперь живи, как взрослый. И не бойся. Даже если в следующий раз придётся продавать не долю, а гордость, привычки или мать — знай, ради кого ты это делаешь.
Саша молчал. Впервые — не от страха, а от полноты.
Он понял: настоящая свобода — это не когда у тебя прописка. А когда в твоей жизни нет никого, кто шепчет на ухо, как тебе жить. Даже если это самый родной голос.
Финал.
