— Ты убрала мои вещи в кладовку? — голос Ольги звенел, как вилка об пустую тарелку.
— Потому что они не должны валяться в детской, — спокойно, но с холодком ответила Ирина, вытирая руки о вафельное полотенце.
— Это не детская, это комната Дмитрия, он в ней вырос!
— Двадцать лет назад. С тех пор он вырос, женился, и мы тут живём. Не ты.
Наступила пауза. Та самая, густая и напряжённая, как молочный кисель в советской столовой. Ирина услышала, как в чайнике щёлкнул выключатель. Вода вскипела. Буквально и метафорически.
— Знаешь, я понимаю, ты меня не любишь, — вздохнула Ольга, проходя в кухню и цепляя взглядом каждую мелочь — от засохшего следа от капустного супа на плите до тапок Ирины, криво поставленных у двери. — Но от этого ты не перестаёшь быть женой моего сына.
— Спасибо за напоминание. А я-то думала, что я его садовник, — отрезала Ирина, насыпая себе чай.
Она уже чувствовала, как поднимается внутренняя волна. Та, от которой хочется либо швырнуть чашкой, либо закричать, либо просто лечь на пол и реветь, глядя в потолок.
Ольга, между тем, села. Прямо. Как на совещании у прокурора. Поджала губы, выпрямила спину. Классика жанра: сейчас будет проповедь.
— Когда я выходила замуж, у нас в квартире жила мама Лёши. До самой смерти. Мы её уважали. Потому что понимали: она — часть семьи.
— Она делала себе ключи от вашей квартиры без разрешения? — Ирина повернулась. В голосе — железо, в руках — дрожь. — Она приходила и перекладывала ваши носки? Или переставляла цветы в спальне, потому что «ей так больше нравится»?
— Не перегибай! — Ольга повысила голос. — Я мать. Мне не нужны разрешения.
— Вот и вся проблема, — выдохнула Ирина. — Ты решила, что раз ты родила Диму, то тебе автоматом перепадает всё, что ему принадлежит. Но квартира — моя. Я платила за неё. Я делала ремонт. Я клеила обои. Я мыла эти полы, когда у меня был токсикоз и кружилась голова.
— О, началось! — фыркнула Ольга. — Разыгрываешь беременность как козырь. Хочешь, чтобы я ушла? Хорошо. Уйду. Потом не удивляйся, что твой муж не выдержит. Мужчины не любят, когда их матери вытирают ноги об кого-то. Особенно об их жен.
— Знаешь, — Ирина медленно села напротив. — Мужчины, которые сами не могут расставить приоритеты, сначала теряют семью. А потом начинают винить всех, кроме себя. У меня с Димой был разговор. И он знает: либо ты, либо мы.
— Ты его ставишь перед выбором?!
— Нет. Это ты поставила его. Своим ключом. Своим самоваром. И этим своим проклятым «я всё знаю, я лучше разбираюсь».
Ольга молчала. Но взгляд — тяжёлый, прицельный. Как у надзирателя, заметившего, что заключённый шепчется. Молчание длилось ровно столько, сколько нужно, чтобы стало неловко. Потом она встала, обошла стол, налила себе чаю. Всё молча. Лишь чай капнул на скатерть — крохотное пятно, будто отметка: здесь была война.
— Я не враг тебе, Ирина, — сказала она тише. — Я просто не хочу, чтобы мой сын оказался под каблуком.
— Если быть женой — это «каблук», то мне страшно представить, кем была ты для Лёши.
Сарказм — как щелчок по стеклу. Трещина пошла, но не развалилась.
Ирина встала. Пошла в спальню. Закрыла дверь. Медленно. Без хлопка. А потом просто села на край кровати и уставилась в окно. Там за окном мокли деревья. Ветрено. Осень. Эта серая, злорадная осень, когда даже воздух пахнет чем-то обидным.
Сколько можно? Почему я должна каждый день объяснять взрослой женщине, что у меня есть границы? Почему в тридцать лет мне нужно прятать от свекрови трусы? Почему она вообще чувствует себя хозяйкой в моей спальне?
Внутри росла злость. Не быстрая, как вспышка, а такая, вязкая, липкая. Как гудрон. А под ним — усталость. Страшная усталость от того, что каждый день — борьба. За тишину. За порядок. За право просто быть.
Дмитрий вернулся поздно. Усталый. С глазами, в которых просили не начинать.
— Привет, — пробормотал он. — Как день?
— Прекрасно. Твоя мама снова пыталась меня перекрасить. На этот раз — в уныло-серый.
Он почесал затылок. Сел. Не смотрел в глаза.
— Ир, может, не сейчас?..
— А когда, Дим? Когда она уволит меня из моего дома и поселит в кладовке?
— Она просто… Она не со зла. Она думает, что помогает.
— Делая копии ключей?
Он вздрогнул. Видимо, Ольга не рассказала ему об этом.
— Какие ключи?..
— Дим. Она приходит, когда нас нет. Проверяет холодильник. Моет пол. Иногда стирает мои вещи. И я уже не знаю, то ли это забота, то ли подготовка к захвату территории.
Он молчал. А Ирина уже не могла остановиться.
— У нас будет ребёнок. И я не хочу, чтобы его воспитывали в атмосфере «бабушка знает лучше». Я не хочу, чтобы она приходила и говорила мне, как кормить, чем лечить, когда крестить и в какую школу. Я хочу, чтобы она жила своей жизнью. В своей квартире. Своим самоваром.
— Она может обидеться…
— Это не мой диагноз, Дим. Если человек обижается, потому что его не пускают туда, куда его не звали, — это не обида. Это контроль.
Пауза. Молчание. Опять. Эти их любимые паузы.
— И что ты хочешь, чтобы я сделал? — тихо спросил он.
— Чтобы ты вернул ей ключи. И сказал, что мы — семья. А она — родственник. И это разные вещи.
Дмитрий встал. Медленно. Подошёл к тумбочке. Достал связку. Три ключа. Один из них — с розовой резинкой. Тот самый.
Он молча взял его, пошёл к двери. Оделся. Ушёл.
А Ирина осталась. С животом, который уже начинал чуть заметно округляться под футболкой. С чайником, остывшим на плите. И с тем жутким чувством, когда ты победил, но почему-то хочется плакать.
***
— Ты довела мать до давления. Ты этого хотела? — голос Дмитрия был негромкий, но в нём сквозило что-то новое. Усталость, злость. Или страх. Или всё сразу.
— Я довела?! — Ирина резко поднялась с табуретки, так что кофейная кружка качнулась и чиркнула по столу. — Может, ты хочешь, чтобы я прислала ей открытку с извинениями за то, что посмела иметь свою квартиру?!
Дмитрий не ответил. Он стоял в прихожей, будто не решаясь зайти. В руках — конверт. Старомодный, бумажный, с подчеркнуто аккуратным женским почерком.
Ирина сразу поняла: это оно. Первое. Письмо счастья. От Ольги. Теперь начнётся.
— Она пишет письма теперь? Что там? Заклятие? Пожелание смерти или просто «невестка — враг народа»?
Он поджал губы. Разворачивал уголок конверта, как ребёнок, которому велели прочитать неприятную оценку.
— Она просила передать. Сказала, что не хочет больше ссор, но должна высказаться.
Ирина скрестила руки на груди. Уселась обратно. Взгляд — в упор. Давай, читай, родной. Я уже слышала «ты рушишь семью» в семи вариациях.
Он прочёл.
«Дорогой сынок. Я не знаю, что я сделала не так, раз твоя жена решила изгнать меня, как преступницу. Я, которая носила тебя под сердцем, вставала к тебе по ночам, когда ты кашлял, и гладила твои рубашки в школу. Теперь я лишняя. Я не обвиняю её — может быть, она хорошая женщина. Просто слишком молода, чтобы понять, что мама — это не соперница. Когда-нибудь ты тоже станешь родителем, и поймёшь, как больно, когда тебя выталкивают из жизни твоего ребёнка. Не держи на неё зла. Но и не забывай, кто с тобой был всегда. С любовью, Мама.»
Тишина была такая, что слышно, как в ванной капает кран. Как на подоконнике шевелится штора от сквозняка. Как в сердце Ирины скребёт обида.
— Это манипуляция, — сказала она, не моргнув.
— Она просто чувствует себя ненужной.
— Она делает себя ненужной. Потому что лезет, где не просят. У неё есть квартира. Есть муж. Почему она не живёт своей жизнью? Почему она решила, что ты — её собственность, а я — просто приложение, временное и подлежащие возврату?
Дмитрий сел. Вяло. Плечи опущены. Лицо — как будто за ночь состарилось.
— Я не знаю, что мне делать.
— Подумай. Потому что я тоже получаю письма. От своей интуиции. Она пишет: «Сваливай, пока не поздно».
Он смотрел на неё, как будто видел в первый раз. Как будто не знал, что она может быть такой жёсткой. А она не хотела быть жёсткой. Хотела — мягкой. Хотела — уютной. Хотела — варить борщ, а не отстаивать границы с табуреткой в руках.
— Ты правда думаешь, что я между вами? Что я должен выбрать?
— Нет. Ты уже выбрал. Просто пока не понял.
— И что же я выбрал?
— Комфорт. Избегаешь конфликта. Сидишь, как Швейцария — типа нейтралитет. Только, знаешь, у Швейцарии ядерных баб нет.
Он криво усмехнулся. Но смеха не было. Ирина встала, прошла к раковине, вылила остатки кофе. На донышке кружки осталась кофейная гуща, будто сердце, обожжённое и забытое.
— Сегодня она приходила, когда нас не было. Я видела в шкафу свои вещи — сложены не так. Цветы в гостиной переставлены. Она заходила. У неё ещё есть ключ.
— Я забирал…
— У неё, видимо, их больше, чем у нас обоих вместе. Она не ушла. Она просто ушла на второй круг.
Дмитрий уткнулся в ладони. Глухо выдохнул. Она слышала этот выдох. Не как вздох — скорее, как выстрел сигнальной ракеты. Он начал осознавать. Поздно. Но лучше поздно.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал, Ир? Скажи прямо.
— Поговорил с ней. Жёстко. Как взрослый. Не как мальчик, которому не дали конфетку. Скажи ей, что ты больше не под опекой. Что у тебя есть семья. И ты в ней — муж. А не сын на продлёнке.
Поздно вечером он ушёл. Сказал: к родителям. Сказал, что нужно расставить точки. Без неё.
А она осталась. С маленьким ящиком в руках, в который за день сложила всё, что напоминало о «доброй заботе» Ольги: перечищенные специи, где соль была пересыпана в банку из-под кардамона; оранжевую тряпку, которой та протирала «пыль в углах»; и плюшевую сову с надписью «Семья — это главное», которая неожиданно оказалась в детской.
Это главное. Но не любой ценой. Не ценой себя. Не ценой страха в собственном доме. Не ценой извинений за то, что ты хочешь жить своей жизнью.
Ещё через два дня пришло второе письмо. Сразу на имя Ирины. Без обиняков. Почерк — тот же. Содержание — другое.
«Ты разрушила мою семью. Теперь ты, наверное, счастлива. Но помни: бумеранг всегда возвращается. Я не забуду, как ты выгнала мать твоего мужа. Я не забуду, как ты встала между нами. Пусть Бог тебя простит. Я — нет. Ольга.»
Ирина долго смотрела на бумагу. Не рвала. Не жгла. Просто положила на стол и включила чайник.
— Бумеранг, говоришь… — прошептала она. — Интересно, как он летает, если ты сама себе его в голову метнула.
Позже вечером пришёл Дмитрий. С глазами, будто он не говорил, а вырывался. Он молча вошёл, разделся. Поставил ключи на тумбочку. Без слов протянул ей — один ключ. Без резинок. Без розовых кругов.
— Я всё сказал. Она… она теперь не говорит со мной.
Ирина посмотрела. Потом вздохнула.
— Говорит. Просто теперь письмами.
Он кивнул. Не спорил. Просто подошёл и обнял её. А она почувствовала — он растёт. Прямо сейчас. Из сына — в мужчину.
***
— Она в реанимации. Давление, сердце… врачи говорят, может не пережить ночь, — голос Алексея в трубке был всё таким же негромким, но сегодня в этом спокойствии было что-то ледяное. — Дмитрий… если ты хочешь попрощаться — время сейчас.
Ирина смотрела в окно. Тучи ползли по небу так же медленно и неотвратимо, как эта чертова история — от «мама пришла на чай» до «мама умирает и всё теперь на тебе, сынок». Она почувствовала, как в ней поднимается тяжесть. Не вина — нет. Ответственность чужая. Чужое бремя. Чужой спектакль, в который их втянули без спроса.
Она закрыла ноутбук — он пылился третий день, как и её статьи. Всё отодвинулось. Теперь всё свелось к этому: везти мужа на прощание к матери, которая за месяц до этого обвиняла её в разрушении семьи. В письме. С подчерком, как на табличке на кладбище.
Дмитрий молчал в машине. Руки сжимали руль, но ехал она — она настояла. Он был не в состоянии. Он сидел рядом, будто в детстве, когда его везли к зубному — и он боялся, что боль будет, но ещё сильнее боялся, что будет стыдно за слёзы.
— Ты знаешь, что делать? — спросила она мягко, когда они въехали на территорию больницы.
— Нет. Я не знаю, как с ней говорить. Особенно теперь. Особенно… после всего.
— Говори правду. Только не ту, которая будет ей удобна. А ту, которую ты несёшь с собой каждый день. Чтобы потом, если она не проснётся… ты знал: ты сказал всё.
Он кивнул. И пошёл.
А она осталась в машине. Тридцать минут. Тридцать две. Потом он вернулся. Сел. Закрыл дверь. Молчал. Потом выдохнул и сказал:
— Она всё ещё пытается управлять. Даже лежа под капельницей.
— Что сказала?
— Что я жестокий. Что «эта женщина» разрушила меня. Что раньше я был добрый. Что она не может уйти, пока не знает, что у меня всё хорошо.
— А ты?
— Я сказал: у меня всё хорошо. Именно потому, что я выбрал не тебя, а семью. Свою. Жену. Ребёнка. Я сказал, что не буду откупаться виной за её боль. Что я не обязан быть её продолжением.
— И?
— Она отвернулась. Больше не говорила. Только сказала: «Значит, ты уже не мой сын».
Тишина. Только в машине щёлкнул кондиционер, перескочив на ночной режим. Ирина накрыла его руку своей.
— Ты не перестал быть её сыном. Ты просто стал мужчиной. И теперь ты — отец. А не сын на побегушках.
— Она сказала, что не хочет видеть ни меня, ни тебя, если выйдет.
— Значит, не выйдет.
Они уехали.
Неделя прошла под гнетом ожидания. Каждый звонок — как пуля: сейчас скажут, что всё. Или наоборот. Что ожила. И снова начнёт писать.
Вместо этого на пятый день позвонил Алексей.
— Она вышла из реанимации. Слабая. Но просила передать, что раз «такой сын ей не нужен», то и забота ей теперь не требуется. Я уезжаю в деревню к сестре. Она остаётся одна. Если хотите — помогите. Если нет… что ж, это её выбор.
Он не просил. Он просто сообщил. Как судья, который устал судить.
Дмитрий посмотрел на Ирину. Потом на их кухню — крошки от бутербродов, сковорода с поджаренной яичницей, открытая баночка с медом, звук мультиварки. Дом. Их. Без вторжений.
— Я не поеду, — тихо сказал он. — Я больше не в её ловушке. Я здесь. С тобой. И с нашим сыном.
Он впервые сказал это так. «Нашим».
Ирина молчала. Грудь защемила волной — не боли, не страха. Своей жизни. Это была цена. И она её платила. Но теперь знала — оно того стоило.
Через две недели пришло последнее письмо. Почерк — дрожащий. Конверт — мятый.
«Я больше не нужна. Всё, что я делала — ради вас. Если ты этого не понял, Дмитрий, я жалею, что родила тебя. Если ты выбрал женщину, которая отняла у тебя мать — не жди от меня любви. Я тебя больше не знаю. О.Л.»
Ирина стояла у окна, письмо в руке. На подоконнике — горшок с фикусом. Ольга его обожала, но «не так поливаешь — листья желтеют». Сейчас фикус цвёл. Листья — зелёные, как заново отмытая жизнь.
Она разорвала письмо. Медленно. Методично. Каждое слово — по воле.
— Всё. Конец. Ты вышла из нашей жизни. Добровольно. Без суда. Без скандала. Но громко, как любила.
Когда в марте родился сын, они не сообщили Ольге. Ни звонка. Ни фотографии. Алексей узнал — сам. Приехал, привёз крохотный свитер, связанный ещё тогда, когда думал, что станет дедушкой «в нормальной семье».
— Она сломалась. Осталась одна. Но не раскаивается, — сказал он тихо. — Только злее стала. Как бы не пыталась — не простила.
— А мы простили. И отпустили, — сказала Ирина.
Она закрыла дверь. Рядом — Дмитрий, с сыном на руках. Сын, который не знал ещё ничего о бабушке. И, может, не узнает. Потому что границы — это не злоба. Это самозащита. Иногда — с калиткой. А иногда — с электрошокером.
И этот забор они поставили. Навсегда.
ФИНАЛ.
