— Ты опять без стука входишь, как будто это не моя квартира, а проходной двор! — раздражённо бросила Юля, в халате, с мокрой головой и каплями шампуня на ключицах. В правой руке — полотенце, в левой — фен, в глазах — ярость с примесью отчаяния.
— А ты как думала? Раз ты с моим сыном живёшь, значит, и я тут как бы при деле, — парировала Вера Николаевна, входя в кухню с такой миной, будто собиралась там проводить допрос с пристрастием. На ней — плащ цвета «мокрый песок» и злобный взгляд человека, который уже в шесть утра включил тревожную музыку на кухне у себя дома.
— Это ипотека! Мы с Артёмом платим, я между прочим работаю, и у нас равные доли. Или тебе в суде выписку из Росреестра показать?
— Юля покраснела, как будто это она спёрла у кого-то наследство, а не купила с мужем квартиру.
— Судом меня не пугают, деточка, — спокойно сказала Вера Николаевна, открывая холодильник и нюхая банку с борщом. — Вот что ты в него положила, чеснок или что-то испортилось?
Юля медленно положила фен на стол. Сделала вдох, выдох. Посмотрела в окно. В окне — унылая апрельская Москва, пятна снега, застрявшие машины и соседский мужик, который вечно выбивает половик, будто там прячется его бывшая.
— Я тебе сколько раз говорила — не трогай еду в чужом доме!
— А это уже не чужой. Это мой внук будет здесь расти. Надо же знать, чем его кормить собираешься.
— Я беременна?! — Юля чуть не поперхнулась. — Ты меня с кем-то путаешь, или опять воображение разгулялось на фоне недосыпа?
— Да нет, я просто наперёд говорю. А то, гляжу, кровать у вас большая, а результата всё нет. Сколько вы там уже вместе, два года? Или три?
— Три. Из них два — под твоим микроскопом!
— И под твоим микроскопом тоже, как я погляжу — вчера вон Артём вонючий борщ ел, и не пикнул. Женщина должна уметь готовить. А не только ногти красить и в айфоне ковыряться.
Юля молчала. Губы её были тонкой линией. Очень опасной линией. Она хотела сказать что-то, что, возможно, разрушит их семью, или хотя бы натянет её на глобус, но вместо этого пошла в спальню. Молча. С достоинством. По пути задела табурет. Табурет жалобно заскрипел и, кажется, обиделся.
Когда вечером пришёл Артём, в футболке с пиццей на груди и глазами, полными безнадёги, он увидел, что дома — атмосфера гроба.
— Ну что вы опять? — устало спросил он, бросая ключи в миску для салата. — Мам, ты опять сюда без звонка приперлась?
— А я тебе звонила. Просто ты не берёшь. У вас тут связь плохая. Или жена блокирует меня.
Юля молча смотрела на него. На лице было написано всё: «Если сейчас ты не скажешь, что твоя мама не права, ты спишь сегодня в машине». Артём почесал висок. Подумал. Решил быть мужчиной.
— Мам, мы же договаривались. Это наша квартира. У тебя есть ключ — да. Но это не значит, что ты можешь ходить сюда как домой.
— О, всё. Понятно. Женка натравила, да? — Вера Николаевна встала. — Ладно. Сами разбирайтесь. Только потом не бегайте ко мне, когда всё рухнет. Я вас предупреждала. Юля — не жена, а стихийное бедствие в шёлковом халате.
Она ушла, громко хлопнув дверью, оставив после себя запах недовольства и валидола.
— Слушай, ну она же с добром пришла… — начал Артём, поднимая глаза на Юлю. — Хотела просто проведать. У неё никто больше и нет…
