Судья вошла. У неё было лицо, как у женщины, которую не отпустили в отпуск, потому что «дела семейные» вдруг превратились в гражданский ад с элементами мелодрамы.
— Заседание объявляется открытым, — отстучала молоточком. — Истец, излагайте. Кратко. Без истерик.
Вера Николаевна встала. Прямо как Грета Гарбо в эпоху немого кино: гордая, трагическая, уверенная в правоте.
— Я, как мать, не могу стоять в стороне, когда имущество моего сына оформлено на условиях, нарушающих его интересы. Женщина, не работающая, не обеспечивающая стабильности, оказала давление…
— Стабильности? — Юля вскочила. — Вы серьёзно? Женщина с двумя высшими, с официальной работой и ипотекой без просрочек — это нестабильность? А вы кто тогда? Пенсионная спецоперация?!
Судья не сдержалась. Усмехнулась. Под нос. Но всё же ткнула ручкой в сторону Юли:
— Поддерживаю. Но прошу соблюдать порядок. Ответчик, ваши возражения?
— Да, — Юля достала папку. — Во-первых, доверенность на имя Веры Николаевны оформлялась на оформление документов по ЖКХ, а не на право распоряжения имуществом. Во-вторых, за время пользования квартирой с её стороны выявлено превышение полномочий, подделка подписи в заявлении на получение дубликата технического паспорта и вмешательство в личную жизнь граждан. Вот переписка. Вот видео с домофона. Вот свидетельские показания. И, простите, но мой муж — вон он, в письменном заявлении говорит, что на него никто не давил. Он просто хотел жить отдельно от мамы.
— Ложь! Это всё ложь! Она его на таблетках держит! Он как зомби! — закричала Вера Николаевна, и тут судья приложила к микрофону ладонь, чтобы заглушить звук.
— Истец, ещё один крик — и я прошу вывести вас из зала.
— Вы — не судья! Вы — женщина! Вы её понимаете!
— А вы — позор. Женщина, которая судится с сыном ради контроля. Вы не мать — вы комендант семейного концлагеря.
В зале зависла тишина. Юля впервые посмотрела на судью с искренним уважением. Вера Николаевна опустилась в кресло и впервые не ответила. Просто замолчала.
Через два часа, когда всё было окончено, суд вынес решение: оставить квартиру в совместной собственности Юли и Артёма. Действия Веры Николаевны признать вмешательством без правовых оснований. Попытку признания сделки ничтожной — отклонить.
Судья ушла. Юля осталась в зале. И тут появилась Вера Николаевна. Без слов. Без пакета. Без запаха котлет. Просто подошла.
— Ты победила. Пока. Но он всё равно мой сын.
— А я — его жена. Пока. Но в отличие от вас, я знаю, когда отпустить.
Вера Николаевна кивнула. И ушла. Почти по-человечески. Почти.
Вечером Артём вернулся. Стоял у двери, как в сцене дешёвого сериала: *«Я всё понял. Я был неправ. Прости». *
Юля наливала вино. Одно бокал. Себе.
— Я подаю на развод, Тём. Не из-за неё. Из-за тебя. Ты всё знал. Видел. Молчал. А я хочу рядом того, кто — если что — встанет рядом, а не между. Или за спину не спрячется.
— Вот именно. Любил. А теперь — просто живи. Без меня. И без мамы, желательно.
Через год Юля жила в другой квартире. С новым человеком. Без драмы. Без вторжений. С договором на всё.
Артём жил с мамой. В той самой детской. В комнате, где всё было по-прежнему. Даже постельное бельё с машинками. Символично.
Вера Николаевна больше не судилась. Но каждый вечер смотрела в окно, как будто ждала, что кто-то вернётся.
А никто не возвращался.
Конец. Громкий. Без шансов на продолжение.
