Иногда это звучало как невзначай, будто между делом, за ужином или перед сном. Иногда — резко, с нажимом, особенно если она пыталась объясниться или что-то возразить. А бывало и вовсе с лёгкой усмешкой, как будто напоминая ей её место. Эта фраза становилась припевом — одинаковым, давящим, словно дверь, которую приоткрывают, но не зовут выйти.
Сначала она молчала. Потом однажды тихо спросила:
— А зачем же тогда звал?
— Удобно. Ты варишь, стираешь. Мне не скучно. Тебе не одиноко. Всем хорошо.
Но ей уже было не хорошо. Только сказать это вслух не получалось. Как будто слова не рождались. Она жила, будто на носках — стараясь быть легче, тише, меньше. Чтобы не мешать.
Потом появилась его мать. Антонина. После больницы. Алексей сказал: «Она теперь будет иногда у нас. Ей нужен покой и внимание». Галина кивнула. Сварила бульон и приготовила крем-суп. Но Антонина, едва войдя, даже не поздоровалась. Прошла по комнатам, заглянула в ванную, понюхала полотенце, и выдала:
— Пыль. Полки пыльные. Я б так не жила.
Галина сжалась. Алексей промолчал. Только щёлкнул телевизором, делая громче. Потом Антонина стала приезжать всё чаще. И каждый раз находила что-то не так.
— Ты тряпки не те покупаешь. Эти только размазывают грязь.
— Ты воду не отстаиваешь, у нас хлорка сильная, цветы вянут.
А однажды Галина услышала, как та говорит сыну в коридоре:
— Она тебе в жёны не годится. Пусть убирается, пока не обжилась.
Галина не плакала. Только на следующий день убиралась с утра до вечера. Три раза меняла воду в ведре. Стирала занавески. Руки опухли. Алексей пришёл с работы, прошёлся по коридору и сказал:
— А полы скользкие. Упасть можно. Делай нормально.
Она долго стояла у окна на кухне, и даже не замечала, что кружку моет уже десять минут. За окном всё те же вороны. Март. Сырость.
С этого дня она начала бояться вечеров. Телевизор орал. Антонина могла прийти в любой момент. Алексей называл её теперь не «моя», а просто: «женщина, с которой живу».
Галина ходила, как тень. Старалась не шуметь. Убиралась даже ночью, если не спалось. Искала глазами, где ещё может быть пыль.
Она начала просыпаться среди ночи чаще. Без причины. Просто открывала глаза и лежала, слушая, как тикают часы на кухне. Иногда выходила, пила воду прямо из-под крана. В квартире было тихо, только за окном проезжали редкие машины. В эту тишину вдруг врезалась мысль: «Я здесь как будто временная. Как квартирантка, только без прав».
Алексей стал приходить раздражённым. Говорил коротко, ел молча. Иногда пропадал на полдня, потом объяснял: «На складе завал, все на ушах». В какой-то вечер она робко спросила:
— Ты чего такой мрачный последнее время?
Он уставился на неё, как будто впервые увидел:
— А ты чего такая липкая стала? Всё тебя надо гладить, обиженную изображаешь. Расслабься, живём — и ладно.
После этого она замолчала. Совсем. Стала говорить только про бытовое. Соль закончилась. Пачка чая на донышке. Тряпку надо бы новую. Алексей не спрашивал, не отвечал. Только однажды, выходя, бросил:
— Смотрю, поумнела. Молчишь — и всё нормально.
