Григорий – отец Михаила. Он ушёл от них, когда Мише было семь. Ушёл к другой женщине, молодой и красивой. Евгения Павловна никогда не говорила о нём, словно вычеркнула из своей жизни. И Михаил тоже редко вспоминал отца.
– Я ревновала, – продолжала она. – Глупо, знаю. Материнская ревность – самое неприглядное чувство. Но я ничего не могла с собой поделать. А потом… потом стало поздно что-то менять. Гордость не позволяла признать, что я была неправа. И вот теперь… – она развела руками, – теперь приходится сжимать время. Всю жизнь я откладывала важные слова на потом, а теперь «потом» кончилось.
В её глазах блеснули слёзы – впервые на моей памяти. Я смотрела на эту женщину, которую столько лет считала бездушной и жестокой, и видела перед собой просто старую, одинокую мать, потерявшую сына и страшащуюся собственной смерти.
– Я не держу на вас зла, Евгения Павловна, – тихо сказала я, и это была правда. Вся горечь, все обиды словно растворились, оставив только усталость и странное спокойствие.
– Нет? – она подняла на меня недоверчивый взгляд. – Даже после всего, что я сделала? После всех тех слов?
– Знаете, после смерти Михаила я много думала. О жизни, о прошлом. О том, что по-настоящему важно. И поняла, что обиды – это такая бессмысленная трата времени. Они ничего не меняют, только отравляют настоящее.
Евгения Павловна смотрела на меня с каким-то новым выражением – то ли удивление, то ли уважение мелькнуло в её взгляде.
– Ты мудрее меня, Ниночка. Всегда была. – Она помолчала. – Миша это видел. Ценил в тебе. Говорил мне: «Мама, Нина никогда не опускается до мелочности». А я не слушала. Или не хотела слышать.
Она отпила глоток чая, поморщилась.
– Остыл, – сказала она. – Как всегда у меня. Никогда не успеваю выпить, пока горячий.
Я невольно улыбнулась. Эта фраза, эта ситуация – они были такими… домашними. Обыденными. Как будто мы с ней вот так просто сидели за чаем много раз, как родные люди.
– Давайте я подогрею, – предложила я, протягивая руку к её чашке.
– Не нужно, – она покачала головой. – Я привыкла к холодному чаю. Говорят, в нём меньше кофеина. Для сердца полезнее.
Мы замолчали. За окном начался дождь – мелкий, осенний, шуршащий по листьям. Я всегда любила этот звук. Михаил тоже любил. В дождливые вечера мы часто сидели на кухне, пили чай и слушали, как капли стучат по подоконнику. Не говорили ни о чём – просто были вместе.
– Мы можем отпраздновать ваш день рождения, – вдруг сказала я. – У меня есть торт. И шампанское. Если вам можно…
– Мне теперь всё можно, – усмехнулась она. – Какой смысл в запретах, когда счёт идёт на недели? Но я не хочу праздновать, Ниночка. Я соврала тебе. День рождения у меня в ноябре, ты же знаешь. Я просто… – она запнулась, – просто хотела увидеть тебя. Поговорить. Попросить прощения, пока есть время.
Я кивнула. Конечно, я знала, когда у неё день рождения. Двадцать третьего ноября. Мы с Михаилом всегда поздравляли её, дарили подарки. Обычно она принимала их с холодной вежливостью, никогда не показывая, нравятся они ей или нет.
– И ещё кое-что, – продолжила она, открывая сумочку. – Я хотела отдать тебе это.
Она достала небольшую бархатную коробочку тёмно-синего цвета.
– Это серьги моей матери. Жемчуг. Настоящий, не культивированный. Мама получила их от своей матери, а та – от своей. Семейная реликвия.
Она протянула коробочку мне. Я не решалась взять.
– Евгения Павловна, это же… Это должно остаться в семье. У вас есть племянницы…
– У меня нет никого ближе тебя, Ниночка, – тихо сказала она. – Ты была женой моего сына. Ты любила его, как никто другой не смог бы. И он любил тебя. Вы были семьёй. Настоящей, крепкой. Той, которую я так и не сумела создать.
Я смотрела на неё, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. Сколько лет я ждала от неё признания, хоть капли тепла. И вот теперь, когда прошло столько времени, когда Михаила нет в живых, она говорит мне эти слова.
– Возьми, пожалуйста, – она настойчиво протягивала коробочку. – Мне будет спокойнее, если я буду знать, что они у тебя. Что эта ниточка не прервалась.
Я приняла коробочку, осторожно открыла её. На тёмно-синем бархате лежали две жемчужины – идеально круглые, с лёгким розоватым отливом. Простая, элегантная оправа из белого золота. Я вспомнила, что видела эти серьги на Евгении Павловне только однажды – на свадьбе Михаила. Она надела их с тёмно-синим платьем и выглядела потрясающе.
– Они прекрасны, – прошептала я. – Спасибо вам.
