Я помню тот день так отчётливо, словно он был вчера, а не полгода назад. Стоял июнь, но лёгкий северный ветер трепал листву на старой липе под окном, напоминая, что лето в нашем городке всегда приходит с опозданием. На кухонном столе стояла чашка остывшего чая – третья за утро. В прежние времена Михаил непременно сказал бы: «Ты опять не успела выпить горячим». А я бы отмахнулась и улыбнулась в ответ. Но теперь я пью чай в одиночестве, и некому напоминать мне о таких мелочах.
Телефон зазвонил ровно в одиннадцать. Я вздрогнула, расплескав немного чая на скатерть – ту самую, льняную, с мелкими васильками по краю, что Михаил привёз мне из командировки в Кострому. Пятнадцать лет назад. Странно, как память цепляется за такие детали.
– Алло, – произнесла я, прижимая трубку к уху и промакивая скатерть салфеткой.
– Ниночка, здравствуй, родная.
Мои пальцы застыли над расплывшимся пятном. Этот голос. Сколько лет я не слышала его? Пять? Нет, семь. Семь лет прошло с тех пор, как Евгения Павловна, мать Михаила и бывшая свекровь, позвонила мне в последний раз. Тогда, после похорон сына, она сказала: «Ты никогда не была ему хорошей женой». И положила трубку.
– Евгения Павловна, – мой голос звучал ровно, хотя сердце забилось часто-часто, как у пойманной птицы. – Чем обязана?
По ту сторону линии повисла пауза. Долгая, тяжёлая. Я слышала её дыхание – прерывистое, словно ей тяжело даются слова.
– Я приеду к тебе на следующей неделе, – наконец произнесла она. – В среду. На поезде. Встречать не нужно, такси вызову.
Не вопрос, не просьба – утверждение. Как всегда. Ничего не изменилось. Семьдесят шесть лет, а характер всё тот же. Я невольно взглянула на свою руку, всё ещё сжимающую салфетку над чайным пятном. Костяшки побелели.
– Зачем? – только и спросила я.
– День рождения у меня, Ниночка. Семьдесят семь исполняется. Хочу с тобой отметить. С роднёй. «С роднёй». Это слово прозвучало так фальшиво, что я чуть не рассмеялась. Какая я ей родня? Бывшая невестка, вдова её единственного сына. Женщина, которую она никогда не принимала, считала недостойной Михаила, «простушкой из бухгалтерии». Так она меня называла за глаза, а я узнала случайно – Михаил проговорился после очередного визита матери, когда мы поссорились из-за какой-то ерунды.
– Евгения Павловна, – медленно начала я, подбирая слова, – вы уверены, что хотите приехать именно ко мне? У вас же есть сестра в Воронеже. И племянники…
– Сестра в санаторий уехала. А племянники… – она сделала паузу. – Ни к чему это. К тебе хочу.
Что-то в её голосе заставило меня насторожиться. Усталость? Отчаяние? За тридцать лет знакомства я не слышала в голосе свекрови ничего, кроме уверенности и сдержанного недовольства. А теперь – эта странная интонация, словно под железной маской проступило что-то человеческое, уязвимое.
– Хорошо, – ответила я, сама удивляясь своим словам. – Приезжайте.
Положив трубку, я долго смотрела в окно на покачивающиеся ветви липы. Почему я согласилась? Из вежливости? Из жалости? Или, может быть, из любопытства – узнать, что же привело эту гордую, несгибаемую женщину в мой дом после стольких лет тишины?
Память услужливо подкинула мне картинку: Евгения Павловна на пороге нашей первой квартиры – крошечной однушки на окраине города. Мы с Мишей только-только поженились, обживали наше скромное гнёздышко. Она вошла, оглядела наш уютный беспорядок, задержав взгляд на стопке книг у дивана и на моих акварельных набросках, приколотых к стене (рамок у нас тогда не было). «И это всё, на что ты способен, сынок?» – спросила она тогда. Не меня – его. Словно я была не женой, а досадным приложением к неудачной судьбе сына.
Михаил тогда промолчал, только стиснул зубы. А я… я тоже промолчала. Первый из бесчисленных случаев, когда я глотала обиду, чтобы не расстраивать мужа. «Она же мать, Ниночка, – говорил он потом, – у неё своё представление о жизни. Она желает мне добра». Он всегда её оправдывал. Даже когда она пыталась познакомить его с дочерью своей подруги – «девочкой из хорошей семьи, с перспективами» – уже после нашей свадьбы. Даже когда она намекала, что я никогда не стану хорошей матерью для её внуков…
Впрочем, она оказалась права. Детей у нас не было. Не получилось. Потом были врачи, бесконечные обследования, попытки лечения. Но в сорок я сдалась. А Михаил сказал тогда: «Нам и вдвоём хорошо, правда же?» И поцеловал меня в висок. Это был наш особенный жест – поцелуй в висок. Интимнее, чем в губы.
