Я вздохнула и поднялась со стула. Нужно было готовиться к визиту свекрови. Вытащить из шкафа парадный сервиз, перестирать занавески, натереть полы. Евгения Павловна всегда замечала любую пылинку, любое пятнышко на скатерти. «Военная косточка», – объяснял Михаил. Её отец был полковником, и она выросла в семье, где дисциплина ценилась превыше всего.
Неделя пролетела в хлопотах. Я выбивалась из сил, стараясь сделать квартиру безупречной. Словно снова была молодой невесткой, жаждущей одобрения. Смешно. В пятьдесят четыре года гнаться за одобрением женщины, которая никогда не считала тебя достойной своего сына.
Наконец наступила среда. Ровно в два часа дня в дверь позвонили. Я глубоко вдохнула, прежде чем открыть. На пороге стояла Евгения Павловна – прямая, подтянутая, с безукоризненной укладкой и в строгом тёмно-синем костюме. Только глаза выдавали возраст – потускневшие, с тяжёлыми веками. И морщины, которые она пыталась скрыть умелым макияжем.
– Здравствуй, Ниночка, – произнесла она и протянула мне небольшой пакет. – Это тебе. Твой любимый зефир в шоколаде. Ты ведь всегда его любила?
Я растерялась. Евгения Павловна никогда не дарила мне подарков. Даже на день рождения ограничивалась формальной открыткой. И уж тем более никогда не запоминала, что я люблю.
– Спасибо, – пробормотала я, принимая пакет. – Проходите, пожалуйста.
Она шагнула в прихожую, неуверенно опираясь на трость – раньше я не замечала, что она ходит с тростью. Я помогла ей снять пальто, предложила тапочки. Она оглядела прихожую – чистую, светлую, с новыми обоями (я сменила их прошлой весной).
– Красиво у тебя, – сказала она, и в её голосе не было привычной иронии.
Мы прошли на кухню. Я накрыла стол, как на особый праздник: достала бабушкино блюдо для торта, хрустальные рюмки для ликёра, расставила вазочки с вареньем. Хотела произвести впечатление? Или просто соблюдала ритуал, принятый в её семье, – отмечать дни рождения с размахом?
Евгения Павловна села за стол, положив руки на скатерть. Руки выдавали её возраст больше, чем лицо – узловатые суставы, просвечивающие вены, коричневые пятна.
– Ты совсем не изменилась, Ниночка, – произнесла она, разглядывая меня.
Это была неправда. Я изменилась – поседела, располнела, обзавелась морщинами. После смерти Михаила словно постарела на десять лет за один год.
– Вы тоже хорошо выглядите, – вежливо ответила я, разливая чай.
– Не лги, – она слабо улыбнулась. – Я развалина. Был инсульт в прошлом году. Лёгкий, но последствия остались. Рука плохо слушается, и с памятью проблемы.
Она говорила об этом спокойно, даже с какой-то отстранённостью, словно речь шла о постороннем человеке.
– Мне очень жаль, – искренне сказала я.
Мы сидели друг напротив друга, две женщины, связанные когда-то общей жизнью, а теперь – только памятью о человеке, которого обе любили по-своему. Я поставила перед ней чашку с чаем, пододвинула вазочку с её любимым малиновым вареньем. Да, я помнила, что она любит малиновое. Странно, как память избирательна.
– Зачем вы приехали, Евгения Павловна? – спросила я прямо, когда молчание затянулось.
Она подняла на меня глаза – те же, что у Михаила, карие с золотистыми крапинками. У меня защемило сердце от этого сходства.
– Я умираю, Ниночка, – просто сказала она. – Рак. Поздняя стадия. Врачи дают три-четыре месяца.
Я застыла с чашкой в руке. Вот оно что. Вот почему она здесь. Последний визит, последнее прощание.
– Мне очень жаль, – повторила я, не находя других слов.
– Не стоит, – она махнула рукой. – Я прожила долгую жизнь. Не всегда счастливую, но долгую. И я не боюсь смерти. Боюсь только… – она запнулась, и это было так непривычно для неё, всегда уверенной в каждом слове, – боюсь только одиночества перед концом. И ещё… – она смотрела не на меня, а куда-то в сторону, – боюсь, что уйду, не сказав то, что должна сказать.
Я молчала, ожидая продолжения, не решаясь торопить её.
– Я пришла просить прощения, Ниночка, – наконец произнесла она, и голос её дрогнул. – За всё. За то, как я относилась к тебе все эти годы. За то, как вела себя на похоронах Миши. За те ужасные слова… Я была несправедлива к тебе. Всегда.
Я смотрела на неё, не веря своим ушам. Евгения Павловна, железная леди, просит у меня прощения? Мир перевернулся.
– Почему? – только и смогла спросить я. – Почему вы были так…
– Жестока? – подсказала она. – Потому что боялась. Боялась, что ты заберёшь у меня сына. Что он будет любить тебя больше, чем меня. И он действительно любил. – Она горько усмехнулась. – Я видела, как он смотрел на тебя. Так мой Григорий никогда на меня не смотрел.
