— Это не плевок, это правда. — Анна поднялась. Голос дрожал, но в нём больше было усталости, чем злости. — Ты меня третируешь каждый день. То я посуду не так мою, то кашу пересолила, то губы накрашены вызывающе. Я в этом доме уже не живу, я выживаю.
— Да ладно тебе. Ты ж сильная. Всегда была.
— Это не комплимент. Это приговор, — выдохнула она.
Валентина Михайловна встала.
— Я смотрю, ты собралась к разводам, да? Так и знала, что ты ненадёжная! Такие, как ты, только квартиру отхапать и живи, радуйся. А настоящей семьи ты не хочешь!
— Да нет, как раз хочу. — Анна подошла к двери и взяла свой пуховик с вешалки. — Настоящую. Где меня не оскорбляют в моей же квартире. Где меня не сравнивают с покойной тётей Людой из Пятигорска, которая «умела жить по-женски».
— В аптеку, — бросила она. — За каплями от сердца. А то боюсь, не выдержу ещё одного твоего «ну ты ж понимаешь».
В подъезде пахло кошачьей мочой, мокрыми куртками и сыростью. Лифт снова не работал. Под ногами хрустел рекламный буклет с надписью «Ваш идеальный дом за 3 миллиона!». Анна наступила на него каблуком, как на змею. И пошла вниз. В аптеку. Или куда-нибудь ещё, где нет ни Валентины Михайловны, ни вечной лапши на ужин, ни холодных йогуртов, ни уставших глаз, смотрящих сквозь. Аптека, как выяснилось, уже закрылась. По дороге обратно Анна купила себе кофе на вынос и сигареты — хотя не курила со времён третьего курса. На лавочке у дома она просидела больше часа, медленно разматывая свои нервы в пепел, как бумагу с краёв. Курить так и не начала, но просто знать, что может — оказалось роскошью. Свободой.
Когда вернулась домой — было уже около одиннадцати. В кухне горел свет. Играло радио — старенькое, жужжащее, как комар в ухо. Оттуда неслось: — …и ведь счастье, оно же, понимаешь, не в том, чтоб…
— Ты, я смотрю, решила прогуляться? — Валентина Михайловна сидела на табуретке, как грозовая туча в халате. — А мы тут с Максимом, между прочим, волнуемся!
— Не надо лгать, — Анна поставила ключи на полку. — Ты волнуешься только, когда в квартире заканчивается соль. Или газеты.
Свекровь встала. Медленно. Но с видом, как будто готовится к дуэли. — Это всё — твои проблемы, девочка. Ты, видимо, решила, что всё тебе можно. Только учти: такие, как ты, заканчивают плохо.
— А такие, как ты, заканчивают с инсультом от собственного яда, — прошептала Анна. — Извини, но мне нечем больше покрывать твои претензии. Ни любовью, ни терпением, ни даже приличием.
— Аня! — резко раздался голос Максима. Он стоял в дверях, в одних носках, волосы взлохмачены, в руке — чашка с недопитым чаем. — Ты уже переходишь все границы!
— Я? — Она повернулась к нему. Глаза налились влагой, но не плачем — бешенством. — А твоя мать границы не пересекает? Может, ты сам вспомнишь, как она назвала мою маму «сельской клушей», которая «родила, да и ушла»?
Максим замер. На секунду. Потом отвёл взгляд.
— Она не так сказала…
— Да брось. Она так всегда говорит. Только ты делаешь вид, что это мелочи. Потому что ты — трус.
— Анна! — рявкнула Валентина Михайловна. — Я такого не потерплю! Или ты просишь прощения, или я завтра же съезжаю!
— Чемодан — в кладовке, верхняя полка. Упаковывайтесь, Валентина Михайловна. Только не забудьте кошку. Она, в отличие от вас, хотя бы не разговаривает.
Свекровь метнулась в коридор и вернулась с хрустящим пакетом. Начала судорожно хватать свои вещи со стула. Шарф, крем, зарядку от какого-то древнего телефона.
Максим шагнул вперёд.
