— Да вы обе с ума сошли! Вы как звери! Чего вы друг друга жрёте каждый день?!
— Потому что ты — никакой! — взвизгнула Анна. — Ты не муж, ты… приложение к матери! Ты сливаешь меня ей на съедение, как кусок говядины — хищнику! Смотришь, как она меня душит, и думаешь: ну, подышит и отойдёт! Так не работает!
— Да ты истеричка! — зарычал он, подступая ближе. — Ты всё драматизируешь, всё тебе не так! Да ты дома порядок навести не можешь! Утром я хожу в носках с пятнами, потому что у тебя в голове — французские курсы и кофе на вынос! Ты — пустышка!
Всё. Щелчок внутри. Хлоп. И больше ничего не держит.
Анна с размаху стукнула ладонью по столу, так, что чашка перевернулась и чай пополз по клеёнке, как кровь.
— Пустышка?! Я тяну эту квартиру, эту жизнь, эту вашу паршивую семейную комедию на себе! А ты — даже мусор не выносишь без одобрения своей богини-матери!
— Не смей! — закричала Валентина Михайловна, подбежала и… толкнула Анну в плечо.
Резкий, чужой жест. Почти нелепый. Но достаточно сильный, чтобы та, не ожидая, отшатнулась и ударилась о косяк. Боль пронзила лопатку, сердце зашлось.
— Ах ты… — прошептала она, — так, значит, уже и руки пошли в ход?
— Ты сама нарываешься! — закричала свекровь, задыхаясь. — Ты хотела войны — получай!
Максим метался, как школьник между двумя подружками. Он то бросался к матери, то к жене. В конце концов сел на стул и закрыл лицо руками.
— Вы… больные. Обе. Просто больные…
Анна медленно поднялась. Прошла мимо него, на секунду остановилась. Потом глухо сказала:
— Я завтра подаю на развод. Не ради свободы. А ради того, чтобы не умереть рядом с вами. Вы меня высушили. До корки. До тени.
Она вошла в спальню и закрыла дверь. Без хлопка. Тихо. Но за этой тишиной — рухнула целая жизнь.
За дверью слышно было, как Валентина Михайловна всхлипывает, выкрикивая фразы, которые уже никому не нужны. Максим курит на балконе, несмотря на обещание «больше не курить дома».
А Анна сидит у окна. И впервые за последние восемь месяцев — чувствует себя живой.
Не счастливой. Не спокойной. Но живой.
Впереди — последний бой. И ещё кое-кто, кто подольёт масла в этот костёр.
Когда дверь хлопнула за спиной Валентины Михайловны, в квартире повисло странное, липкое молчание. Ни облегчения, ни радости. Только тяжёлое, гулкое эхо — как после крика в заброшенном доме.
Анна собрала свои документы. Паспорт, СНИЛС, какие-то выписки. Бланк с юристом уже был запланирован на утро. Максим не разговаривал с ней третий день. Ходил молча, будто призрак — варил себе овсянку, подолгу стоял в ванной, не глядя на себя в зеркало, и вешал полотенце так, как будто извинялся перед крючком.
Анна тоже не говорила. Не потому что гордость. Просто — всё уже было сказано. Годы жизни — это не бумага, которую можно скомкать. Это бетон. Его не сожжёшь. Только — разрушишь, и будешь ходить по обломкам.
Вечером в дверь позвонили. Она открыла — на пороге стояла Ксения, сестра Максима. Явление, как удар током: с тонкими нервными руками, дорогим пальто и выражением лица, которое обычно бывает у нотариусов, когда ты путаешь отчество умершего дяди.
— Анечка, привет, — сказала она сладко. — Ну что, я смотрю, вы тут устроили спектакль. Мама вся в слезах, у неё давление, она у Иры, лежит с валидолом и просит чай каждые пять минут.
— Мама… — Анна не сдержалась. — Это та, что толкнула меня и швырнула в стену? Или та, что сказала, что мне не место в «их» семье?
Ксения вскинула брови. — Не перегибай. Ты же взрослая. У всех ссоры бывают. Но ты — это квартира. Понимаешь?
