— Анна Ивановна, я вас уже три раза просила — не класть мокрые тряпки на микроволновку, — сдержанно проговорила Оксана, вытирая мокрое пятно с металлической поверхности. — Она потом пахнет плесенью.
— Ой, не привередничай, Оксаночка, — отозвалась Анна Ивановна, не поворачиваясь от разделочной доски. — Тряпка чистая. Это ты, наверное, просто нюхаешь слишком чувствительно. Нервы, знаешь ли.
— У меня не нервы. У меня обоняние нормальное. И микроволновка не для тряпок, — Оксана уже говорила тише, но с той особой интонацией, когда человек на грани: не закричать бы.
— Да не заводись ты, господи, — фыркнула свекровь, ловко нарезая огурцы для салата. — Живу здесь неделю, а уже — “не тряпку туда положи”, “не это ешь”, “не так вилка лежит”. Ты вообще хозяйка здесь, или кто?
— Я. Вот именно — хозяйка, — Оксана развернулась к ней, оперлась рукой о край стола. — И я имею право решать, где у меня тряпки, где посуда и что у меня вообще происходит дома.
— Хозяйка, говоришь… — Анна Ивановна прищурилась, подняла брови и с лёгкой ухмылкой оглядела кухню. — Ну, хозяйка без штор, без цветочков, и с сыром за девятьсот рублей. Деньги, значит, есть, а уюта — ноль.
— Шторы — это пылесборники. Я аллергик. А сыр я ем, потому что могу себе позволить. Я работаю. Не с пенсии внукам мармеладки покупаю, между прочим, — и она уставилась прямо в глаза свекрови. — И да, цветов у нас нет, потому что я на них чихаю, а не потому, что “у нас дома некрасиво”.
— Ну конечно, конечно. Чихает она. Я-то думаю, что у вас тут, как в кабинете у стоматолога. Всё стерильно, а жить — невозможно, — съязвила Анна Ивановна, опуская огурцы в миску.
— Тогда, может, вам и правда некомфортно здесь? — Оксана сделала шаг ближе. — Может, вы поживёте у Гали? Она вроде как вас тоже приглашала.
— У Гали? Боже упаси! Там этот её Аркашка вечно пьёт, и кошка по столам лазит. Я ещё не сошла с ума. Да и Ваня сказал, что я могу жить здесь. Или ты его уже под себя полностью подмяла, и он теперь слова не скажет?
Оксана дернулась, как будто её ударили. Вот это было больно — не по самолюбию даже, по самой сути. Иван молчал уже неделю. А ведь до этого… до этого он был её опорой. Он был тот, кто, держась за руку, говорил: “Не переживай, маме непросто, она привыкнет. А ты у меня молодец, ты справишься”.
Теперь он просто избегал разговоров. Исчезал на работу, “подвисал” в телефоне и, когда между женщинами вспыхивало что-то громче обычного, делал вид, что не слышит.
— Я Ваню ни под что не подминаю, — тихо сказала она. — И не надо меня тут демонизировать.
— А кто ж ты тогда, если не демоница? — Анна Ивановна засмеялась. — Всё по полочкам, всё по правилам, не вдохнуть, не выдохнуть… А сыночек твой раньше и борщ с чесноком ел, и котлеты, а теперь… теперь с утра творожок “безлактозный”, кофе “дробленый”, и не дай бог соль не из гималайских пещер.
— Потому что у него гастрит! — вспыхнула Оксана. — А вы всё про борщ да котлеты. Вам всё равно — болит у него желудок или нет?
— А мне вот интересно, это он тебе так сказал, или ты ему гастрит сама придумала? Чтобы оправдать свой священный рацион?
— Всё, — Оксана хлопнула по столу ладонью, и та со звоном отозвалась на блюдце. — Я больше не могу. Я стараюсь — я вам матрас ортопедический купила, чтобы спина не болела, вас в поликлинику записала к неврологу, я всё сделала, чтобы вам было удобно!
