— Ты хоть понимаешь, что это всё неправильно? — Валентин, двоюродный брат покойного мужа Екатерины, навис над кухонным столом, будто собирался схватить его за горло. — Мы же родня! Кровь! А ты… ну кто ты ей теперь?
Екатерина подняла взгляд от чашки с чуть тёплым уже кофе и посмотрела на него так, как умеют смотреть только те женщины, которые уже всё поняли про жизнь. Спокойно. Но с той ледяной насмешкой в зрачках, от которой у мужиков срываются петельки на рубашках.
— А ты мне, прости, кто? Тоже кофе будешь, «родня»?
— Не юли, Катя! — вмешалась Таисия, его сестра, женщина с лицом, на котором не осталось места для нежности — всё было занято укоризной и хронической обидой на жизнь. — Мы не за кофе пришли. Мы — за справедливостью. Николай ведь хотел всё поделить по-честному. Ты думаешь, он тебе тут дворцы оставил, а мы с Валей так, наблюдателями будем?
Екатерина медленно поставила чашку в раковину, не торопясь, словно специально показывая: она не в той спешке, чтобы отвечать на ультиматумы.
— Николай, Тася, хотел, чтобы вы жили своей жизнью. У каждого была. И квартира у вас, и дача, и машины. А мы с ним жили вот тут, в этой квартире, и дачу сами, своими руками строили. Ну где же тут ваша «доля»? В кирпиче? В старом сарае, где он тебе кроликов держать запрещал?
Таисия фыркнула, как кошка, которой кефир не понравился. Валентин распрямился, заложил руки за спину — поза такая, будто собирался Катю уволить из жизни прямо сейчас.
— Завещания нет, Катя. Ты ж это понимаешь? Всё пополам. Закон. И мы не позволим тебе всё это заграбастать. Я уже юриста консультировал.
Екатерина вздохнула, опёрлась на стол и посмотрела им в лицо, по очереди, как хирург перед сложной операцией.
— А я консультировалась с совестью, Валя. И с юристом, между прочим, тоже. Эта квартира куплена в браке. Оформлена на меня и Кольку. Пятьдесят процентов моих, пятьдесят — его. Дальше — его доля делится по закону. Вы, конечно, наследники. Но не единственные. У вас есть доля, только она не даёт вам права вламываться ко мне без звонка, как в бильярдную с тапочками.
— Мы тебе не враги, Катя! — Таисия перекрестилась театрально. — Но ты бы хоть подумала, как мы жили. Он же нам помогал. Валю на ноги поставил. Мои дети на даче всё лето. А теперь — ты одна всё хочешь?
— А теперь — я одна и осталась. В отличие от вас, у меня — пустой дом и тишина, которую не перебить даже вашим криком, — голос Екатерины дрогнул, но она тут же собралась, словно на холодной утренней пробежке. — И хватит меня давить жалостью. Мне не восемнадцать, я не в трусиках с кружевами. Понимаю, что вы хотите. Но не выйдет. И мотоцикл его — тоже не трогайте. Он не заводится, но если кто сунется, заведу вас в полицию. Под руку.
Валентин отвернулся к окну, Таисия шумно задышала, как будто собиралась задуть свечу на именинном торте — только свечой, видимо, была Екатерина.
— Ты огрызаешься, потому что боишься. Одиночества боишься, что всё без него теперь не то. Дача твоя заросла, сарай протёк. Ты сама скоро сдашься, — процедила она с выражением глубокой жалости, которое отчего-то звучало как приговор.
Екатерина посмотрела на них — этих двух неудачников в образе праведников — и вдруг ясно поняла: они не про имущество. Они — про свою обиду. Про то, что Коля выбрал жить не с ними, а с ней. Что не вернулся к ним после каждой ссоры, не скидывал деньги на карточку «помогать родне», не делал вид, что Таисия с её вечно бегающим маникюром — «вторая мама».
— Знаете что? — сказала Екатерина тихо, даже ласково. — Вот вы всё говорите — родня, родня. А вы где были, когда он болел? Когда я ночами вставала, потому что ему было тяжело дышать? Когда мы решали — химию или надежду? А? Кто из вас тогда хотел делиться? Кто из вас приехал и сказал: «Катя, ты не одна, мы рядом»?
