Ирина усмехнулась сквозь слёзы.
— Он, когда я ушла, сказал: «Не плачь. Мы же хотели как лучше». А потом остался с ней. С мамой. Типа надо доделать начатое.
Лена вытерла руки фартуком, села напротив и пристально на неё посмотрела.
— А ты знаешь, почему тебя это так задело?
— Потому что я не каменная?
— Потому что ты поняла, что у тебя в этом доме нет голоса. — Лена ткнула пальцем в стол. — Вот в прямом смысле. За твоей спиной решают, как тебе жить, что тебе нравиться должно, куда диван поставить. А ты — как эта ваза на подоконнике: красиво, удобно, молчит.
— Ну… да. — Ирина вскинула глаза. — Только ваза — бабушкина. И у неё хоть был смысл.
Алексей появился ближе к вечеру. Приехал на такси, позвонил в домофон — она его впустила. Без слов. Без эмоций. Просто нажала кнопку.
Он зашёл на кухню как виноватый ученик.
— Привет. — Ирина не поднялась.
— Слушай… Я понимаю, ты злая. Но давай поговорим нормально, а?
Она встала, не спеша, как будто собиралась на войну.
— Хорошо. Скажи мне, Алексей, вот честно: ты вообще считаешь, что эта квартира твоя?
— Ну… Мы же семья. Всё общее…
— Нет. Вот здесь нет. — Она ткнула пальцем в пол. — Это не общее. Это — моё. Бабушка на меня оформила. Всё. Твоя мама там гвоздя не вбила, но уже рулит.
— Ага. Утрирую. Только я одна там полы мыла, когда бабушка умерла. Я её вещи собирала. Я всё это пережила. А сейчас твоя мама решила, что это всё можно стереть. Потому что ей «неудобно» жить в старом. А может, мне удобно? А может, я именно этого запаха обоев и ждала, когда домой шла?
Алексей сел на край стула. Сгорбился. Взгляд — вниз.
— Я просто хотел, чтобы тебе было красиво. Чтобы уют был. Чтобы ты почувствовала: вот, это наш дом. А мама… ну она переборщила. Я ей говорил. Только она не слушает.
— А ты? — Ирина уставилась на него. — А ты когда меня слушал в последний раз?
— Ты знаешь, что мне сегодня Лена сказала? Что мужчины у нас — это как мебель. Переносим, когда мешают. Я сначала хотела возразить. А потом поняла: ты даже не пытаешься быть стулом с характером. Ты табуретка. Знаешь, почему? Потому что у табуретки — нет спинки.
— Я не хочу с тобой ругаться… — прошептал он.
— А я больше не хочу с тобой жить. В твоей семье. Где твоя мама — центр вселенной, а я — ошибка.
Он поднял глаза. Впервые за весь день — по-настоящему.
— Я завтра поеду к юристу. — Ирина вздохнула. — Я не хочу делить квартиру. Я не хочу суда. Просто уходи. Забери свои вещи. Возьми маму — и идите.
Он долго молчал. Потом встал. Пошёл к двери. Остановился.
— Я не хотел, чтобы всё так вышло.
— А вышло именно так, потому что ты всегда ничего не хочешь решать. Ты удобный. Но знаешь, я не ищу удобного. Я ищу того, кто, когда в мой дом кто-то лезет, скажет: «Уходи. Это её дом».
Поздно ночью она зашла в мессенджер и увидела: «Мама говорит, ей очень жаль. Она переборщила. Мы уехали в Подольск. Я освобожу всё завтра утром. Прости».
Ирина смотрела в экран.
А потом выключила телефон.
И впервые за последние три года заснула спокойно. На чужом диване. Без мужа. Зато с правом — наконец — быть хозяйкой своей жизни.
Квартира постепенно возвращалась к себе. Без маминых «улучшений», без мужниных «я хотел как лучше», без чужих носов в её шкафах, в её ванной, в её памяти.
Ирина каждое утро пила кофе в той самой кружке с оббитым краем, которую Ольга Петровна назвала «страшной» и предлагала выбросить. Специально пила. Чтобы помнить.
