— Я не обязана была жить с ней! — кричит Света. — У меня своя жизнь!
— Ты — ничего. Ты — никто. Ты просто в нужное время была под рукой!
— Да? — Марина встаёт. — А ничего, что я жила с ней не “в нужное время”, а последние три года? Пока у меня рушился брак, пока ты разъезжала по клиникам, лечила “нервы” и кричала, что устала? А я мыла ей ноги, держала голову, когда она захлёбывалась кашлем, я подписывала бумаги в хоспис. Где ты была тогда?
— Хватит! — рявкает судья. — Это не ток-шоу!
Марина садится. Слёзы уже стекают в рот. Она не вытирает их. Пусть видят.
После заседания её догоняет Лёша. У подъезда. Тот же вид: немного усталый, немного жалкий, слишком поздно извиняющийся.
— Маш, я… я хотел сказать. Я не хотел, чтоб так вышло.
— Вышло. Всё, что ты не хотел, уже случилось.
— Я не знал, что она так упорствует. Света. Я думал, мы просто разделим квартиру и всё.
— Ты думал? Ты вообще давно думал?
— Маш, я ведь тебе не враг.
— Правда? А кто тогда в суде сидел напротив?
Он молчит. Она поворачивается, хочет уйти, но он хватает её за руку.
— Подожди. Там кое-кто приехал. Я не знал, что он вернётся. Но… он хочет поговорить.
— Кто? — растерянно спрашивает Марина.
— Дядя Артём. Из Питера. Старший брат бабки Люды.
— Нет. Это они ссорились. Он просто отрезал её. И она всех уверила, что “не брат мне он”. А он живой. Ему 76. Он вернулся. И говорит, у него есть документы.
— Какие ещё документы?..
На следующий день в квартире раздаётся звонок. Она подходит к двери. На пороге — старик. С тростью, в шляпе, с глазами, как будто он всё видел. Даже то, что не хотел.
— Здравствуй, Марина, — говорит он.
— Ты похожа на неё. В юности. Только взгляд — другой. Жестче. Значит, не зря всё, — он протягивает ей папку.
— Завещание. Официальное. Зарегистрированное в Питере. С печатями. Квартира переходит тебе. И не только она. Есть ещё одна. На Лиговке.
— Что? Какая квартира?
— Люда продала дачу. Вложила в Питерскую. Оформила на меня. Потом передала тебе. Потому что ты — единственная, кто не предал.
Марина стоит, как вкопанная. Читает строки. Руки дрожат. Там чёрным по белому:
“Мартыновой Марине Игоревне оставляю квартиру в Москве и долю в квартире в Санкт-Петербурге”.
— Почему вы молчали? — шепчет она.
— Потому что Люда просила. Она боялась, что начнут делить при жизни. Хотела уйти тихо. А я не успел.
— Теперь это всё знают?
Марина закрывает глаза. Всё обрушивается. Больше суда не будет. Завещание зарегистрировано раньше. Родня — пойдёт на стену.
— И что мне с этим делать?
— Как хочешь. Но одно запомни, — он кладёт руку ей на плечо, — предательство не всегда кричит. Иногда оно просто не приходит. Ты осталась. Это — и есть ответ.
Вечером Димка находит её на балконе.
— Мы выиграли. Даже не начав.
— У нас теперь две квартиры. И бумага, которая всё ставит на место.
— Нет. Просто мы теперь не нищие.
— Можно я пойду к Максу ночевать? Отметить?
— Только без “отмечать”. И без водки.
Он смеётся и убегает собирать вещи. А Марина сидит. Долго. Молча. В голове стучит:
“Теперь начнётся настоящее. Делёж. Не квартиры. Родства.”
Марина проснулась от звонка в дверь. В квартире было прохладно, чайник остывший, за окном — серая утренняя капля на стекле. Такой дождь не льёт, он дышит тебе в затылок — липкий, упрямый.
На пороге стояла Света. Без макияжа, без крика. В руках — папка, в глазах — усталость, как будто ей вынули батарейки и обратно не вставили.
— Пустишь? — спросила она.
Марина посторонилась. Не из жалости — из интереса. Это было похоже на момент, когда волк заходит в дом, снимает шкуру и говорит: “Можно просто сесть?”
Света не присела — упала. Тихо, как пыль. На табурет у окна, рядом с фикусом.
— Я отзываю иск, — сказала она.
— Потому что не вижу смысла. Завещание у тебя. У нас с Лёшей — ничего. Да и… мне стыдно. Ты вытащила бабушку на руках, а я выкладывала фотки с бассейна. Ну что тут ещё скажешь?
