Марина молчала. Боль притупляется быстро, но горечь… горечь сидит под языком и выходит во вкусах.
— Мы ведь даже не враги, — продолжила Света. — Мы просто — разные. Ты осталась. Я — убежала. И всю жизнь убегаю.
— Ты не убегала. Ты просто выбрала себя.
— А ты? — спросила Света.
— А я выбрала не быть одна. Хотя иногда одиночество легче.
Повисла пауза. Окно скрипнуло на ветру. Света смотрела в пол.
— Я, знаешь, чего боюсь? — она вдруг заговорила другим голосом. Тихим. Почти детским. — Что меня не вспомнит никто. Ни дети. Ни внуки. Что я уйду, и никто даже не заметит. Потому я так за эту квартиру держалась. Хотелось хоть чего-то… что останется.
— А не проще было самой что-то построить? — спокойно спросила Марина. — Чтобы осталась не квартира, а ты.
Света сжала губы. Встала. Потянулась к папке.
— Я распечатала отказ. Распишешься? Мне просто нужно, чтобы всё было по-человечески.
Марина взяла ручку, поставила подпись. Всё. Война окончена. Без победителя.
Света надела плащ, но у двери остановилась.
— Мы ведь уже не будем сёстрами, да?
— Я хотела… в детстве… чтобы ты стала. А потом… не получилось.
— Ничего не получилось, Света. Ни с тобой, ни с Лёшей. Только бабушка получилась. Она всегда знала, кто на что способен.
— И всё равно тебя выбрала?
Света ушла. Марина закрыла дверь медленно, как будто отрезала бинт.
Вечером позвонил Лёша. Не с претензиями. Не с извинениями. А просто — голосом, каким говорят в темноте, когда не видишь лица и не можешь врать.
— Маш… я помню, как ты вела бабку в поликлинику. Она орала, что не пойдёт, а ты говорила: “Ты у меня ещё в санаторий поедешь”. Она смеялась. Я тогда подумал — вот дура ты. А сейчас думаю — какой я был кретин.
— Знаю. Просто… прости. За всё. За развод. За то, как ушёл. За то, что выбрал не тебя. Хотя…
— Ты была настоящая. А мне всегда нравились глянцевые.
Марина села на подоконник. Курить ей было нельзя — сердце шалит — но в этот момент ей хотелось затянуться сигаретой и плюнуть на всё.
— Мы взрослые, Лёш. Тут уже не про “нравилось”. Тут про “поздно”.
— Можно я навещу Димку?
— Он тебя не вспоминает.
— Тогда — не ради него. Ради себя.
— Приди. Но не жди прощения. Оно не выдаётся под расписку.
Через неделю пришло письмо. Простое. Без марки. Внутри — копия старого письма от бабушки.
“Мариночка. Я знаю, тебе будет тяжело. Но знай — я всё сделала не из злости, а из любви. Ты была рядом, когда от меня все отвернулись. Не забудь про себя. Не растворись, как я. Люби. Позволь себе хоть раз быть эгоисткой. И не бойся одиночества — оно временное. А ты — навсегда.”
Марина сидела с этим письмом долго. Оно пахло пыльной коробкой и душистой водой «Красная Москва». Пахло старостью. Историей. Памятью.
Вечером она пригласила Лёшу. Без пафоса. Без истерик. Он пришёл, как мальчишка, которому дали второй шанс — но без обещания, что он его не профукает.
— Чай будешь? — спросила она.
— Если с лимоном — да.
— Тоже пойдёт. Лишь бы — с тобой.
Она поставила чайник. Димка вышел из комнаты, глянул на Лёшу и пробурчал:
— А ты вырос, — ответил Лёша.
— Так долго ждал, пока ты вернёшься. Успел повзрослеть.
Они оба замолчали. И это молчание было самым честным, что между ними было за много лет.
На кухне, за чаем, Марина сказала:
— Знаешь, я продам ту квартиру. В Питере. Нам столько не надо. А на деньги открою агентство. Небольшое. Частное. По уходу за пожилыми. Без халтуры. По-человечески.
— Не знаю. Но если бабка оставила мне свою память — надо её куда-то деть. Не в шкаф же.
— А мы — в режиме ожидания. Без гарантий. Без глянца. Всё как есть.
Лёша улыбнулся. Седина у виска ему шла. Он стал тише. И, возможно, впервые — взрослым.
Утром Марина открыла окно. На улице было пасмурно, но воздух — чистый. Жизнь не заканчивалась. Она начиналась. Не с крика. А с тишины, в которой — наконец — можно было дышать.
