— Я ничего отдавать не собираюсь. Я с бабкой жила, я её поднимала, я ей жопу мыла, извините. А она всё слышала. И она выбрала.
— Ты совсем другая стала, — сказал он, глядя в окно.
— Я всегда была такая. Просто ты не замечал. Или не хотел.
— Я хочу, чтобы ты подумала. Димке ведь поступать. А ты с двумя квартирами. Разве справедливо?
— Не тебе говорить мне о справедливости, Лёш. Ты свою долю продал ещё в браке — и не мне.
Он встал, поднял руки, будто сдаётся.
— Всё, всё, не кипятись. Ладно. Тогда увидимся в суде.
— Передай Светке: если она думает, что я — “без мужа, без денег, с ребёнком”, и поэтому податливая — пусть вспомнит, кто с ней сидел в одной палате, когда та делала “операцию по-женски”, потому что муж уехал в рейс и выключил телефон. И кто тогда держал её за руку.
Он остановился в коридоре. Долго не двигался.
— Жаль, что всё так, — сказал он, уходя.
— Жаль, что раньше не думали. Теперь поздно, — ответила она, заперев за ним дверь.
Поздно вечером Димка вышел из своей комнаты.
— Мам, а мы точно здесь останемся?
— Тогда мы будем сражаться.
Она хотела сказать “нет”. Хотела соврать. Но не смогла.
— Пока да. Но мы — сильные.
Он молча обнял её. Марина впервые за долгое время разрыдалась — в его худенькое плечо, которое пахло детством, кроссовками и новой жизнью.
— Мама, ты куда собралась такая?.. — Димка выглядывает из своей комнаты, глядя на неё с осторожностью.
— В бой, сынок, — Марина затягивает пояс чёрного пиджака, поправляет воротник. — Сегодня суд.
— Постараюсь держаться. Но если начну орать — знай: это не слабость, это родовая память.
Он усмехается. Но глаза у него тревожные. Он подросток. И в его мире “наследство” — это слово из кроссворда, а не причина, по которой мама перестала спать по ночам.
— Я с тобой не пойду?
— Нет, Дим. Это война взрослых. У тебя — школа, футбол, и мечты о студенческом общаге без тараканов. Пусть так и остаётся.
Он кивает. А она уходит.
Суд в здании бывшего райкома. Всё облуплено, пахнет прокуренным пластиком и чужими жизнями, которые давно уже не отмоешь. Света приходит заранее. Одетая, как на корпоратив в налоговой: пиджак цвета “утопи мои надежды”, прическа в стиле “мне плевать, но ты всё равно лох”.
Рядом — Лёша. Не улыбается. Не смотрит.
Марина садится напротив. Глазами — ни разу не встретились. Только у Светки губа чуть дёрнулась, когда Марина достала из сумки копии чеков: лекарства, няня, продукты — всё, что она покупала для бабушки. И последнее — справка из поликлиники, датированная за три дня до инсульта:
“Состояние психики стабильное, жалоб нет. Понимание происходящего — полное”.
— Истцы утверждают, что завещание было написано под давлением, — бубнит судья, женщина в очках, которая уже съела три конфеты с карамелью за утро. — Вы знали о завещании?
— Нет. Узнала только после смерти бабушки. Меня вызвал нотариус.
— Почему тогда именно вы проживали с ней?
— Потому что других добровольцев не нашлось. Светлана Геннадьевна была в отпуске на Мальдивах, а Алексей Сергеевич — жил со своей новой женой и не выходил на связь.
— Это ложь! — вскрикивает Света. — Мы приезжали! Я привозила лекарства! У меня есть чеки!
— Один раз, — уточняет Марина, — на 8 марта. Привезли “Нурофен” и коробку “Рафаэлло”. Потом выставили сторис “в гостях у любимой бабули”. Можем приобщить фото?
Судья поджимает губы. Лёша отворачивается.
— Я просто считаю, — Света меняет тактику, говорит тихо, почти плача, — что моя мама не могла вот так взять и лишить нас наследства. Это же семейная квартира. Мы с ней росли. Там папа умер. Там фото висит. Там всё наше!
Марина смотрит на неё с усталой жалостью.
— Это правда. Там всё ваше. Ваши обещания, что “приеду на выходных”. Ваши “позже”. Ваши “мне сейчас не до этого, я работаю, я в разводе, я уставшая”. Всё ваше. Только за гробом вы вспомнили, где стоит чайник. А до этого — ни слова, ни копейки.
