Звонок домофона рассыпался по квартире, словно горсть мелочи на кафельный пол.
— Ну началось… — выдохнула она, удерживая на кончике кисти бесценную каплю разбавленной охры.
Только-только поймала его — этот неуловимый оттенок предзакатного неба. Тот самый момент, когда день еще не сдался, но уже выбросил белый флаг. В такие минуты Катя чувствовала себя воровкой, крадущей цвета у природы.
А теперь — всё, спугнули.
Катя замерла, будто не расслышала звонок. Кисть зависла над холстом, как дирижерская палочка на последней ноте Чайковского.
Домофон разразился снова, настойчивее, будто кто-то вколачивал в дверь своё право быть впущенным.
— Чтоб тебя, — прошипела Катя, швыряя кисть в банку с водой.
Вода всколыхнулась, расплескалась по столу мутными каплями. Ещё одно пятно на и без того заляпанной клеёнке. Ещё один повод для нотаций.
— Здесь художник живёт, а не стерильная лаборатория, — буркнула Катя, нажимая кнопку домофона. — Кто там?
Хотя спрашивать было бессмысленно. Пятница, шесть ноль-три. График, выверенный, как расписание электричек.
Голос Нины Петровны, свекрови, сочился раздражением даже через искажающий динамик домофона.
Катя нажала кнопку и застыла, считая секунды. Сейчас Нина Петровна преодолеет сорок семь ступенек, делая передышку на каждом пролёте, чтобы перевести дух и, наверняка, мысленно составить список сегодняшних претензий. Четыре лестничных марша, четыре остановки для пополнения запаса.
Их квартира на четвёртом этаже казалась Кате последним оплотом, крепостью. Которую каждую пятницу брали приступом.
Шаркающие шаги на первом пролёте. Катя, как загипнотизированная, смотрела на входную дверь, будто могла видеть сквозь неё приближающуюся свекровь. Ещё минута и двадцать секунд.
Она метнулась к зеркалу. Волосы растрёпаны, на футболке пятна краски — как карта несуществующих островов. В таком виде открывать нельзя — будет первым пунктом сегодняшнего обвинительного заключения.
Катя сдёрнула футболку, натянула первую попавшуюся кофту из шкафа. Пригладила волосы. Рука машинально потянулась к помаде, но Катя одёрнула себя:
— А ради кого краситься-то? Ради инквизиции?
Звонок в дверь прозвучал режущим ухо диссонансом — свекровь не просто нажимала на кнопку, она вдавливала её, словно пыталась протолкнуть сквозь стену.
Глубокий вдох. Плечи расправить. Улыбку натянуть — ту самую, что примёрзла к лицу в офисе за восемь лет работы с недовольными клиентами.
— Здравствуйте, Нина Петровна.
Свекровь стояла на пороге, как статуя Командора. Прямая, с правильно уложенными седыми волосами, в безупречно отглаженном пальто. Взгляд, которым она окинула невестку, напоминал сканер на таможне — быстро, бесцеремонно, выискивая запрещённые к ввозу предметы.
— Рисовала? — не здороваясь, спросила она, протискиваясь мимо Кати в квартиру.
От свекрови несло дешёвыми духами, запах которых смешивался с ароматом нафталина, исходящего от её пальто. Эта удушающая смесь каждый раз заставляла Катю задерживать дыхание.
— Да, я работала над новым пейзажем, — ответила Катя, принимая пальто.
— Работала? — губы Нины Петровны скривились, словно она откусила лимон. — Странная у тебя работа — баловство одно.
Катя стиснула вешалку. Ткань под пальцами казалась на ощупь жёсткой, негнущейся, как и её обладательница.
— Хотите чаю? — спросила она, проглотив рвущуюся наружу колкость.
Нина Петровна обнюхивала воздух, как ищейка:
— Краской воняет на всю квартиру. Хоть окно бы открыла! — не отвечая на вопрос, она проследовала в гостиную.
Катя повесила пальто и прикрыла глаза. В голове нарисовался яркий, сочный образ: она прямо сейчас захлопывает входную дверь, запирает на все замки и ставит заглушки на телефон. И рисует, рисует, рисует до потери пульса. Без свекровей, без обязательств, без этого еженедельного добровольного самоистязания.
Из гостиной донеслось фырканье и шуршание — Нина Петровна инспектировала владения.
— Ты что, белье не гладишь совсем? — крикнула она оттуда. — Как в студенческом общежитии живёте, ей-богу!
Катя стиснула зубы так, что челюсть свело. Интересно, можно ли заработать артрит челюсти от постоянного сдерживания того, что рвётся с языка? Если да, то у неё все шансы стать пионером этого диагноза.
Художником Катя грезила с детства.
Её первой «картиной» стали обои в родительской спальне, куда трёхлетняя девочка старательно вывела акварелью свою семью: маму, папу и большого рыжего кота Тимку. Тот факт, что обои были светло-бежевыми, а кот — нарисованным ядовито-зелёным, казался ей незначительным. Главное — искусство!
Отец тогда впервые произнёс фразу, ставшую в их семье мантрой:
— Это не профессия, Катюша, это баловство.
Вторую «выставку» она устроила в папином ежедневнике — густо изрисовала поля всех важных страниц. Отец бушевал, мать качала головой:
— Художники голодают, доченька. Это всем известно.
Альбомы и краски убрали на антресоли. Вместо них — задачники по математике, прописи, позже — учебники экономики.
— Учись на кого-то нормального, — твердили родители. — Чтобы дом был, работа стабильная.
Дом появился — однушка в спальном районе, купленная в ипотеку. Работа тоже — в бухгалтерии строительной компании. Стабильная, как её зарплата, не менявшаяся три года. Ежедневная рутина засасывала, как трясина.
А потом случился Федя.
Он ворвался в офис ураганом в потёртых джинсах, с небрежно собранными в хвост волосами и глазами цвета крепкого эспрессо. Внешний айтишник, приглашённый для установки новой бухгалтерской программы.
— Здравствуйте, мучители цифр и покорители таблиц! — объявил он, плюхая ноутбук на стол. — Кто тут больше всего ненавидит компьютеры?
Коллеги синхронно указали на Катю. Она вспыхнула:
— Неправда! Просто у меня с ними… сложные отношения.
— О, значит, ты моя главная клиентка, — сверкнул улыбкой Федя и подкатил стул к её столу.
Когда три часа спустя она случайно опрокинула кружку с кофе прямо на его ноутбук, Катя ожидала грома и молний. Но Федя только смотрел, как коричневая жидкость затекает под клавиатуру, а потом весело хмыкнул:
