– Доченька, наконец-то! – мамин голос вибрировал от тревоги, как струна расстроенной гитары. – Я уже час пытаюсь до тебя дозвониться.
Я смотрела на трещину в любимой фарфоровой чашке, которую когда-то мы привезли из самого Китая – тонкую, как первая морщинка на лице, появившуюся в то утро, когда Лёша впервые прошёл мимо, не поцеловав на прощание. Тогда я не придала этому значения. Ох уж эта я – романтичная клуша, считала трещины на посуде, когда нужно было считать звоночки в отношениях.
– Всё нормально, мам, – соврала я так неубедительно, что даже глухой бы услышал фальшь.
– Не ври матери, – отрезала она с той особенной интонацией, которая была запатентована всеми мамами мира ещё со времён неолита. – Я же чувствую. Выкладывай.
И меня прорвало. Слова полились, как весенний паводок – бурно, мутно, снося все плотины:
– Лёша разводится… Квартиру требует освободить… Говорит, она его, потому что до свадьбы куплена… А я, мам, я же все деньги в ремонт вбухала! Все свои накопления, каждую копейку, которую откладывала с первой зарплаты!
Забавно, как десять лет брака умещаются в одну фразу. Как целая жизнь схлопывается до нескольких слов.
– Что значит – его? – В мамином голосе зазвенела сталь. Такой тон я у неё слышала дважды: когда сосед затопил нашу квартиру и клялся, что это был дождь, и когда папа ушёл к молоденькой практикантке. В обоих случаях финал был не в пользу противника. – А ну-ка, рассказывай по порядку.
Я глубоко вдохнула и начала рассказывать.
– Она ещё тогда всё продумала, представляешь? – я горько усмехнулась, вспоминая, как радовалась этой показной заботе. – А я-то, простофиля доверчивая, в облаках летала: «Какая чудесная свекровь! Всё в дом, всё в семью!» Господи, да она небось ещё на свадьбе мысленно прикидывала, как будет меня выселять.
– Господи, дочка! – мамин голос дрогнул от возмущения. – Да как же так можно? Десять лет ты в эту квартиру душу вкладывала, все свои сбережения до копейки… А они теперь вот так просто – на улицу? И ещё детьми попрекают, бессовестные! – мама помолчала секунду. – Слушай, а ты хоть за ремонт с них потребуй компенсацию. У тебя же вроде чеки были? Ты всегда такая аккуратная…
– Часть чеков сохранила, – я вздохнула. – Договоры на кухню, технику… Хотя много чего и потеряла за эти годы. А Лёша только усмехается: «Хочешь компенсацию – иди в суд». И смотрит так снисходительно, будто я за копейки цепляюсь.
– Ну нет, так просто это оставлять нельзя, – в мамином голосе появились стальные нотки. – Знаешь что? Езжай-ка ты к Светлане Леонидовне – помнишь, она Таньке с разводом помогала? Женщина с головой острой как бритва, и опытом глубоким как Марианская впадина. Пусть хоть документы посмотрит. Офис Светланы Леонидовны оказался похожим на шкатулку с секретом – маленький снаружи, но удивительно уютный внутри. Сама хозяйка кабинета – элегантная женщина лет пятидесяти пяти с проницательным взглядом рентгенолога – слушала мой сбивчивый рассказ, делая пометки в блокноте острым, как рапира, карандашом.
– Мы тогда с Лёшей даже не подозревали – готовились к свадьбе, выбирали ресторан, а она, оказывается, квартиру оформляла втихаря. На свадьбе преподнесла как сюрприз, вся такая: «Все моим любимым деткам! К свадьбе хотела успеть и вот успела!» Прямо мать Тереза.
– А деньги? – её карандаш замер, как гончая, почуявшая след.
– Как потом выяснилось, часть Лёшины накопления, часть она собрала со всех родственников. Представляете, они все знали, один большой заговор молчания! А я, божий одуванчик, на свадьбе прыгала от радости как пятилетка с новой куклой – надо же, какая щедрая свекровь попалась!
Светлана Леонидовна хмыкнула – так хмыкают опытные врачи, когда видят очевидные симптомы:
– Предусмотрительная женщина… как швейцарские часы. Скажите, а после свадьбы много времени прошло до заселения?
