Я стою у ванной комнаты, глядя на унитаз и не в силах поверить своим глазам. Там, в белоснежной керамической чаше, плавают остатки моей солянки — той самой, что я варила целых четыре часа. Четыре! Часа! Моей жизни, вложенной в каждый ингредиент, каждую каплю. Сердце сжимается от беспомощности и обиды.
– Олимпиада Львовна! – кричу я, чувствуя, как голос дрожит от волнения и гнева. – Вы что же это делаете?!
В дверном проёме ванной появляется свекровь. Она спокойно вытирает руки безупречно белым кухонным полотенцем, словно ничего страшного не произошло. На её лице застыло выражение праведного негодования, как будто я сама совершила какую-то непозволительную ошибку.
– А что такое, Леночка? Что-то случилось? – её голос льётся мягким мёдом, но для меня он звучит как звон колоколов тревоги. От этой сладковатой интонации у меня сводит зубы.
– Вы… вы выбросили мою солянку. Я же её для Толи готовила… – слова срываются с губ, наполненные отчаянием.
– Ах, это… – она небрежно машет рукой, будто речь идёт о пустяке. – Знаешь, дорогая, я попробовала – совершенно несъедобно. Слишком много специй, мясо пережарено. Толечка такое есть не будет. Он с детства привык к правильной, здоровой пище.
Я сжимаю глаза, пытаясь приглушить в себе бурю эмоций. Считаю до десяти. Потом ещё раз. И ещё. Пять лет. Пять долгих, изматывающих лет я живу в этой трёхкомнатной квартире, где каждый сантиметр пропитан присутствием Олимпиады Львовны. Здесь каждая вещь, каждый предмет имеет своё строго определённое место, а любое отклонение от установленного порядка вызывает у неё немедленную бурю негодования и приказов.
В этот момент в коридоре появляется Толик, только что вернувшийся с работы. Его русые волосы взъерошены после шапки, а щёки ярко раскраснелись от морозного воздуха.
– Мам, Лен, вы чего тут? – спрашивает он, глядя на нас с заметным удивлением.
– Толечка! – восклицает свекровь с лицом, полным заботы. – Я как раз собиралась готовить твой любимый борщ! Леночка пыталась что-то сварить, но, к сожалению…
– Я четыре часа готовила солянку, – перебиваю я, не желая больше молчать. – А твоя мама её вылила. В унитаз.
Толик переводит растерянный взгляд с меня на мать и обратно. Я вижу, как на его лице появляется знакомое выражение — смесь вины, беспомощности и желания спрятаться где-нибудь подальше от наших «женских разборок». Мне становится жалко его, но обида всё равно не отпускает.
– Может, не надо… – начинает он, словно пытаясь смягчить ситуацию.
– Что не надо, Толя? – я чувствую, как внутри меня поднимается волна гнева, которую уже трудно сдержать. – Не надо говорить о том, что твоя мама постоянно вмешивается в нашу жизнь? Что она считает меня неспособной даже суп сварить? Что она…
– Лена! – Олимпиада Львовна выпрямляется, принимая внушительную позу. Её голос звучит твёрдо, как приговор. – Я просто забочусь о здоровье сына. Ты же знаешь, у него слабый желудок…
