Внезапный стук в дверь вырывает меня из этих мучительных воспоминаний.
– Лена, – голос мужа звучит неуверенно, словно он боится нарушить какую-то невидимую грань, – можно войти?
– Входи, – отвечаю я, не поднимая головы от подушки, стараясь сохранить спокойствие, хотя сердце бьётся быстрее, чем обычно.,– Входи, – говорю я, не поднимая головы с подушки, чувствуя, как усталость и напряжение накапливаются в каждом мышечном волокне. За окном уже начало темнеть, и мягкий свет лампы едва освещает нашу небольшую спальню.
Он тихо садится рядом, осторожно кладёт руку мне на плечо, словно пытаясь передать хоть немного поддержки. Его прикосновение тёплое, но в нём сквозит нерешительность.
– Мама не со зла, – начинает он привычную, уже изрядно изношенную песню. – Она просто привыкла заботиться обо мне так…
Я медленно приподнимаюсь на кровати, глядя на него прямо в глаза, стараясь показать всю серьёзность своих слов.
– Толя, – перебиваю его, – ты когда-нибудь задумывался, почему у тебя «слабый желудок»? Почему ты боишься пробовать новые блюда? Почему каждый раз, когда я готовлю что-то новое, ты сначала смотришь на маму, как будто ждёшь её одобрения?
Он запинается, не зная, что ответить.
– Я… – начинает, но слова вязнут в горле. – Просто мама лучше знает…
Я резко перебиваю его, чувствуя, как внутри всё сжимается от накопившегося раздражения и горечи.
– Что она знает, Толя? Что ты любишь? Или что она хочет, чтобы ты любил? Чьи это вкусы — твои или мамины?
В комнату доносится аромат борща – тот самый, идеальный борщ Олимпиады Львовны. Он пахнет свежими овощами, медленно тушеными до мягкости, с идеально подобранным количеством специй и лёгкой кислинкой, которая будоражит аппетит. Этот запах словно заполняет всё пространство, притягивая воспоминания и одновременно отягощая моё сердце.
– Знаешь, – говорю я, смотря мужу прямо в глаза, – я больше не буду готовить. Вообще. Пусть твоя мама готовит. Она же лучше знает, что тебе нужно.
– Лена… – его голос звучит тихо и немного растерянно.
– Нет, правда, – продолжаю я, стараясь сохранять спокойствие, хотя внутри всё кипит. – Зачем тратить продукты? Зачем тратить время? Твоя мама выплеснула кастрюлю моей солянки в унитаз! Пусть теперь готовит сама!
Толик молчит, его пальцы нервно теребят пуговицу на рубашке. Я узнаю это выражение на его лице — он хочет что-то сказать, но боится. Боится обидеть маму. Боится расстроить меня. Боится нарушить этот хрупкий, болезненно выстроенный порядок вещей, который вроде бы держал их всех вместе.
– Толечка! – из кухни доносится голос свекрови, тёплый и настойчивый одновременно. – Иди кушать, всё готово!
Я смотрю на него, пытаясь прочесть в глазах хоть какую-то решимость.
– Иди, – говорю я наконец. – Твой идеальный борщ ждёт.
Он встаёт, делает пару шагов к двери, но вдруг останавливается, словно собираясь с мыслями.
– Знаешь, – говорит он, не оборачиваясь, – твоя солянка… Я однажды пробовал её на работе, когда ты приносила мне на обед. Мама тогда болела и не видела. Она… она была очень вкусной.
