Я смотрю на его спину, на ссутуленные плечи, и меня охватывает острая жалость. Жалость к этому тридцатипятилетнему мужчине, который до сих пор боится расстроить маму. Который прячет свои настоящие желания и предпочтения за маминым «так надо», словно ребёнок, боящийся сказать правду.
– Толя, – говорю я тихо, почти шёпотом, – нам надо съехать.
Он замирает, рука застывает на дверной ручке, словно в нерешительности между прошлым и будущим. В его глазах мелькает страх, но и надежда — на перемены, на новую жизнь.
– Но как же мама? Она же… — начинает он, но слова зависают в воздухе, оставляя пространство для того, что должно произойти дальше.,Он застыл, держа руку на дверной ручке, словно пытаясь собраться с мыслями. В его взгляде мелькнуло что-то новое, необычное — решимость, которую я раньше не замечала.
– Но как же мама? – тихо произнес он, голос дрожал от волнения. – Она же…
– Она справится, – ответила я увереннее, чем чувствовала на самом деле. – И мы справимся. Иначе через год здесь будет не три человека, а два. Потому что я так больше не могу.
В этот момент из кухни раздался голос Олимпиады Львовны, звучащий уже привычно и немного тревожно:
– Толечка! – позвала она нас, – борщ остынет!
Муж повернулся ко мне, и я увидела, как в его глазах загорается надежда. Он сделал шаг вперёд, словно решив, что пора действовать.
– Давай поищем квартиру, – сказал он твёрдо. – В эти выходные.
Я кивнула, чувствуя, как комок поднимается в горле. Было страшно и одновременно облегчённо — первый шаг к новой жизни.
– Только давай не будем говорить маме, пока не найдём? – почти прошептал он, словно боялся, что слова сорвутся раньше времени.
– Конечно, – согласилась я, стараясь скрыть дрожь в голосе. – Конечно, не будем.
Он ушёл в прихожую, а я осталась сидеть на кровати, глядя в окно. Снег медленно падал за стеклом, мягко укрывая город белым пушистым покрывалом. Где-то там, среди этих заснеженных улиц, ждала нас наша новая квартира — место, где всё будет по-другому.
Я представляла себе нашу будущую кухню: просторную и тёплую, с окнами, через которые будет заглядывать утреннее солнце. Там я смогу готовить всё, что захочу, не думая о том, кто что скажет. Мои кастрюли будут стоять именно там, где я их поставлю, а специи — расставлены в порядке, который удобен именно мне.
Из кухни снова донеслись голоса, и я улыбнулась, хотя сердце ещё сжималось от тревоги:
– Мама, а может, не надо было выливать Ленину солянку? – спросил кто-то с оттенком укоризны.
– Толечка, ты же знаешь, я забочусь о твоём здоровье! – ответила Олимпиада Львовна с лёгким упрёком, но в голосе слышалась забота. – Садись, ешь борщ, пока горячий.
Я тихо улыбнулась, чувствуя, как внутри что-то мягко расплавляется. Осталось потерпеть совсем немного. А пока пусть Олимпиада Львовна наслаждается своей временной победой. Я обязательно сварю солянку снова — уже в нашей новой квартире. И она будет самой вкусной в мире, потому что это будет наша, только наша солянка.
Подписывайтесь на мой канал!
