– У него нет слабого желудка! – взрываюсь я. – Это вы его таким сделали! Вы и ваша гипер…опека!
Толик стоит между нами, словно рефери на ринге. Но вместо того, чтобы разнять, он лишь пытается слиться со стеной, избегая нашего взгляда.
– Девочки, может, давайте спокойно… – пытается он, но слова застревают в горле.
– Толенька, – прерывает его мать, отводя разговор в сторону, – иди переодевайся. Я сейчас быстренько сделаю настоящий борщ, как ты любишь.
Я разворачиваюсь и ухожу в нашу с Толей комнату, громко хлопнув дверью. Падаю на кровать и утыкаюсь лицом в подушку, пытаясь заглушить горечь и бессилие, которые распирают меня изнутри.,– Толенька, – прерывает его мать голосом, в котором слышится легкая настойчивость и забота, – иди переодевайся. Я сейчас быстренько сделаю настоящий борщ, как ты любишь.
Я медленно разворачиваюсь и направляюсь в нашу с Толей комнату, громко хлопнув дверью так, что эхо отрезвляюще пробежало по стенам. Падаю на кровать и утыкаюсь лицом в мягкую подушку, стараясь спрятаться от мира и от всех этих мучительных мыслей. В голове словно калейдоскопом мелькают воспоминания, словно пятилетней давности — время, когда мы только поженились и казалось, что впереди только счастье.
– Толик, может, снимем квартиру? – предложила я тогда, с надеждой в голосе, мечтая о нашем собственном уголке.
– Зачем, Леночка? – удивился он, в его глазах отражалась уверенность и спокойствие. – У мамы трёшка, места всем хватит. И потом, она же совсем одна после того, как папы не стало…
Я согласилась, потому что любила. Потому что казалось — ну как может быть плохо в семье? Ведь все хотят как лучше, все должны поддерживать друг друга.
Но первые тревожные звоночки прозвенели уже через неделю после переезда.
– Леночка, – сказала тогда Олимпиада Львовна строгим, но каким-то особенным тоном, – ты неправильно складываешь полотенца. Смотри, как надо…
Потом последовали замечания о том, как я мою посуду. Потом — о том, как готовлю. Как стираю. Как глажу Толины рубашки. Как расставляю обувь в прихожей, словно правила и стандарты складывались в бесконечный список, который я должна была выучить наизусть.
Кухня стала настоящим полем боя: каждое моё действие подвергалось критике и корректировке, словно я была учеником, а не взрослой женщиной, хозяйкой своего дома.
– Нет-нет, Толечка не ест острое! – указывала она с таким видом, будто это знание было священным.
– Ты слишком много масла льёшь! – голос становился всё более резким.
– Почему так мелко режешь? Надо крупнее! – казалось, что даже самые мелкие детали подлежат пересмотру.
– Ой, что ты делаешь? Толик с детства не переносит укроп! – в её голосе звучала искренняя тревога, но и осуждение тоже.
А Толик… Толик просто улыбался виновато и тихо говорил:
– Девочки, вы же обе меня любите. Давайте жить дружно?
Он всегда старался сгладить острые углы, но его мягкая улыбка не могла полностью скрыть напряжение, которое нарастало между нами.
