— Ну вот и орите вдвоём, — выдохнула Оксана и пошла в спальню. Взяла ключи. Вернулась. — У вас пять минут. Потом я вызываю такси. Кто не влез — идёт пешком.
— Ты не смеешь, — задохнулась от возмущения Валентина Петровна. — Это жестоко. Это против семьи!
— А вот против семьи — это влезать в чужую жизнь и тащить на шею ещё и безработную дочь. Сама себе и вселяй. До свидания.
Иван застыл. На его лице было выражение человека, который попал в ловушку между поездом и бетонной стеной. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но ничего не вышло.
— Я не уйду, — твердо сказала Валентина Петровна. — Я остаюсь. И Настя приедет завтра. Мне плевать на твои ключи. Я мать. А мать — это святое.
— Святой — это Николай Чудотворец. А вы — чудо в перьях. Пошли вон. Оба.
И в этот момент случилось то, чего не ожидал никто. Оксана вытащила с кухни швабру. Не как оружие, а как символ. Знаете, как флаг. Как манифест. И, направив её прямо на Валентину Петровну, торжественно сказала:
— Извольте. Эскорт до выхода. Шаг вправо — попытка захвата власти. Шаг влево — государственный переворот. Я вам не сноха. Я тут — хозяин.
И тишина. Минутная. Дальше было долгое сборище пакетов, шипение, фразы вроде «ещё пожалеешь», «кто ты без моего сына», «Настя тебе покажет, как жить», и громкий хлопок входной двери.
Через две минуты Иван вернулся с выражением лица, как у человека, у которого отобрали телевизор и кефир одновременно.
— Ты понимаешь, что ты натворила?
— Понимаю. Очистила территорию.
— Это моя мать, Оксана.
— Это моя квартира, Ваня.
И он молча ушёл в ванну. И закрылся.
А Оксана впервые за три года налила себе бокал вина в одиночестве и включила телевизор.
В квартире вдруг стало тихо.
Подозрительно, фантастически, подозрительно тихо.
Прошло три дня с момента торжественного изгнания. В народе такие события потом называют «швабриной революцией». Иван не разговаривал. Вернее, издавал звуки — на уровне «угу», «ага» и «не знаю, спроси в Яндексе». Всё остальное время он сидел в зале, листая ноутбук, как будто именно там хранились ответы на вопросы жизни.
— Ты молчишь третий день, Ваня, — сказала Оксана, поставив перед ним тарелку с макаронами. Без котлет. Принципиально. — Или ты к монашескому обету приобщаешься?
— Я думаю, — буркнул он, не поднимая глаз.
— Осторожно, — усмехнулась она. — Ещё пару дней такого «думанья», и ты начнёшь ходить в рясе и благословлять микроволновку.
— Оксан, ну зачем ты так… — он вздохнул и потёр лоб. — Ты всё сделала как танк. Без разговоров, без компромисса. Это была моя мать.
— И я тебе не чужой человек, — резко ответила она. — Или, может, у нас тут кастинг на звание «временный жилец»?
— Но Настя… У неё же беда. Её уволили, ей негде жить.
— А мне что, организовать в квартире кризисный центр? У неё есть мать. Есть друзья. Есть съёмное жильё. Есть даже бывший парень, который, кстати, до сих пор платит за её кредит. Почему она должна жить у нас, Ваня? У меня? В МОЕЙ квартире?
— Наша квартира, — попытался вставить он, но голос звучал неуверенно.
— Нет, — Оксана встала, подошла к шкафу и достала документы. — Вот. Свидетельство. На моё имя. Ипотека на моё имя. Первый взнос с моей премии. Ты появился уже потом. Когда ремонт был сделан и чайник стоял на плите.
Иван замолчал. Долго смотрел на документы, потом на Оксану.
— Мне просто неудобно перед мамой, — выдавил он наконец.
— А мне неудобно, когда в мой туалет ставят банку для мочалки Насти. Когда на мою кухню приходят с «котлетками», чтобы напомнить мне, что я, оказывается, готовлю «как в студенческой столовке». И когда мою жизнь обсуждают без меня.
— Ты всё утрируешь… — опять пробормотал он.
— Конечно. Утрирую. Я вообще женщина эмоциональная. Особенно когда в мою спальню планируют поселить другого человека. Мне же не привыкать, правда?
Он замер. Несколько секунд — как статуя.
— Ты что имеешь в виду?
— Да то и имею, Ваня. Ты не сказал мне ничего. Даже не попытался меня защитить. Стоял, мямлил, как в суде на условный срок.
