Яна сидела на диване с чашкой кофе и слушала, как очередной голос из динамика пытается «по-нормальному» отжать у неё контроль над собственной жизнью.
И ведь не ором, не кулаками. Мягко. Тепло. Почти с любовью.
— У тебя лицо как у разведчицы, которой дали приказ влюбиться в врага, — заметила Лена, входя с полотенцем на голове. — Что там, семейный штаб решил вернуть беглую казначейшу?
— Да. Все вдруг вспомнили, что я «часть семьи». Забавно, да? Пока я молчала — я была просто «эта», теперь я «Яночка». Только с банковским приложением и чувством вины.
— Ты ж понимаешь, да? — Лена села рядом. — Это не про деньги. Это про контроль. Тебя никто не спрашивает: хочешь ли ты помочь? Тебе просто говорят: ты должна.
— А ведь в начале всё было по-другому, — прошептала Яна. — Он был другой. Мы смеялись. Он говорил: мы сами построим всё, без мам, без Марины, без лезущих в душ людей. А теперь… он молчит, когда меня делят, как шубу на весну.
— Яна, — Лена обняла её за плечи, — ты борешься не с Димой. Ты борешься с системой. Его мама — это министерство морального давления. Марина — налоговая. А ты, получается, как самозанятая, которая вдруг начала зарабатывать и стала неугодной.
— Значит, что? — усмехнулась Яна. — Открыть ИП и жить одна?
— Ну, во-первых, ты всегда жила не «одна», а с собой. А это не мало. Во-вторых — может, оно и к лучшему. Тебе ж не восемнадцать. В иллюзии играть — поздно. Если человек тебя не защищает, когда тебя рвут на части — он тебя не достоин. Вот и вся бухгалтерия.
Яна кивнула. А потом… вдруг поняла: она не скучает по нему.
По себе рядом с ним — скучает. По мечтам — да. А по нему — нет.
Вечером она всё-таки решила позвонить. Но не ему. Сначала — Марине.
— Привет. Яна. Нет, не переводила. И не собираюсь. Секция для Ани — это ваша ответственность, не моя. Да, даже если я жена брата. Я не подписывалась оплачивать вашу жизнь. Хотите — обижайтесь. Хотите — вычёркивайте. Я вас не нанимала. До свидания.
Следом — голосовое Галины Петровны:
— А я ведь тебя защищала. Сначала. Думала — девочка умная. А ты неблагодарная. Всё в себе, всё про себя. А женщина должна отдавать. Ради семьи. Ради мужа. Ради общего. А ты только про «своё». Это не по-нашему. Ты не семья.
Яна слушала и чувствовала… освобождение. Вот и отлично. Раз не семья — так и права качать не надо. Значит, все долги аннулированы.
Она вернулась в съёмную квартиру через три дня. Дима ждал её на кухне. Сидел тихо, как школьник после вызова к директору.
— Привет, — сказал он, подняв глаза.
— Привет, — кивнула она. — Я пришла за своими вещами.
Он встал. Неловко, медленно.
— Я… не знал, как это всё вырулить. Мама, Марина, они давят. Они всегда давят. А я не хотел ссор. Думал, утрясётся.
— А оно не утрясётся. Это не каша. Это мои границы. А ты их слил. — Я просто боялся…
— А ты не понял: я ушла не потому, что боялась. А потому что устала быть в доме, где мои деньги ценятся больше, чем я.
— Значит, всё? — тихо спросил он.
— Да. Завтра я подам на развод.
— А можно я хоть чемодан донесу?
— Можешь. Это будет твой вклад. Без претензий и долгов.
На следующее утро Яна вышла из ЗАГСа с чувством, что дышит впервые за много лет. Свободно. Без надзирателя за плечом.
Она посмотрела на небо, на мокрый асфальт, на людей, спешащих по делам.
И всё казалось новым.
Прошло девять месяцев. Ровно столько, сколько вынашивают новую жизнь. Яна выносила свою.
Квартира была маленькая — однушка на девятом этаже, с советской плиткой в ванной и окном, выходящим на мусорные баки. Но это была её квартира. Её имя в выписке из Росреестра. Её кофеварка на кухне. Её занавес… ой, нет, жалюзи. Проклятые дизайнеры, не угонишься за терминами.
И самое главное — её тишина. Та самая, в которой никто не требует денег, не присылает голосовые с «Анечка без секции, как же жить», и не ест её йогурты, потому что «тебе всё равно не жалко, ты ж зарабатываешь».
