Он вошёл в ванную так, будто не прошло трёх лет, как мы стали чужими, а двадцать минут — как он ушёл за хлебом. Без стука. Без «можно». Просто вошёл. Будто по-прежнему был в этом доме кем-то большим, чем случайный мужчина в трениках с вытянутыми коленями.
Я стояла в халате, намазывала ноги кремом — облепиховый, густой, с запахом, который до сих пор напоминает мне о роддоме, о первых днях, когда всё казалось важным и настоящим. Он остановился на пороге и, не глядя на меня, с видом посетителя общественного туалета спросил:
— Ты всё ещё тут живёшь?
Вот с этой фразы всё и началось. Не с крика, не с пепельницы в стену, не с визга в трубку. Началось с этого его «всё ещё», как будто я — задержка в системе, которую он забыл перезагрузить.
— А ты что, уже решил, кто остаётся? — сказала я, не повышая голоса.
Он пожал плечами, как мальчик у холодильника: пришёл, открыл, ничего вкусного — и ушёл. Потянулся к полке, где раньше стоял его дезодорант. Теперь там красовался мой пилинг. Он скривился, как от запаха нищеты.
— Я думал, мы договаривались: ты — к маме.
— Мы? — я рассмеялась, как смеются не от веселья, а от бессилия. — Это когда? Когда ты ушёл «проветриться» и вернулся через два дня с запахом чужого шампуня?
Он отмахнулся. Он вообще любил этот жест — как будто разговаривает не с женой, а с мухой, которая мешает читать газету.
— Я не начинаю, Влад. Я уже заканчиваю.
Когда-то я считала, что любовь — это когда вдвоём смотреть сериал, доедать один бутерброд, засыпать в обнимку, несмотря на жару. Но любовь — она, оказывается, как пар в утюге: вроде бы есть, но стоит перегреть — и оставит ожог. Особенно, если мужчина рядом греется только у розетки, а не от тебя.
Влад в начале был чудесный. Цветы, месседжи с добрым утром, заботливое «одень шарф, продует». Я, как последняя первокурсница, повелась. Всё внутри у меня пело: «Вот он, нормальный! С головой, руками и даже зубной щёткой в отдельном стакане».
Мы поженились быстро. Не потому, что горели — а потому что холодало. Мне было под тридцать — возраст, когда родственники перестают спрашивать «есть кто?» и начинают шептаться в коридоре. А он, как выяснилось, просто хотел тёплую жилплощадь и стабильный ужин.
На свадьбе его мама, Нина Павловна, глядя мне в глаза, выдала:
— Ну, хоть не в коротком. А то я боялась, ты придёшь как на дискотеку. Всё-таки вторая жена.
Я тогда сглотнула и улыбнулась. Первая была Наташа, которой он «да кто её помнит вообще». Ну, кроме коробки с её фотками, найденной мной под кроватью через месяц. Он, конечно, заверил, что это случайно. А я — дура, поверила.
Первые месяцы мы жили как будто нормально. То есть он жил — я старалась. Стирала, гладила, варила, слушала, что «гречка опять каша, а не рассыпчатая». Когда купили фильтр для воды, он неделю тыкал в меня пальцем: «А ты когда в последний раз меняла картридж? Или опять всё на мне?»
Потом родилась Даша. Я её вынашивала девять месяцев, а он — привычку быть мимо. Ушёл в работу, в какие-то вечные совещания и встречи, из которых возвращался пахнущий чужим кондиционером. Ребёнка он на руки не брал: «Боюсь. Вдруг выроню».
Выронил бы — так хоть след остался. А так — растворился. Как запах из ванной после проветривания.
Зато Нина Павловна приезжала каждую неделю. С пакетом творога и видом, будто спасает нас от голода и глупости.
— Дашу надо закаливать, — наставляла она. — Я Владика с четырёх месяцев на балкон выносила в одной распашонке. Вот и вырос крепкий.
— У нас врач сказал — пока рано, — пыталась я возразить.
— Врач… Сейчас все врачи — продавцы таблеток. А ты, Марина, хоть что-нибудь читаешь, кроме своих романов?
Я читала. «Спока», «Комаровского», форумы мам. Но ей было плевать. Для неё я была приложением к сыну. В лучшем случае — временным жильцом в его жизни. Гостем в своём собственном доме.
Три года пролетели, как три смены на заводе без выходных. Влад исчез, я ожесточилась. Мы жили рядом, но как люди, случайно оказавшиеся в одной палате. Он был как занавеска: вроде есть — а пользы никакой.
Квартира — моя. Бабушкина. Однушка в Химках, да, не резиденция. Но всё же своё. Влад тихо, но настойчиво продавливал: «Продать бы. Взять двушку в ипотеку. На семью. В новостройке».
— А ты кредит потянешь? — спрашивала я.
— Разберёмся. Главное — выйти из зоны комфорта.
В переводе: «Давай перепишем на меня, дура».
А потом он ушёл. «Пожить для себя», сказал. Я не держала. Пусть. Может, и правда, надо побыть одному. Уйти — не значит предать. Иногда это даже лучше, чем остаться и всё медленно портить.
Но через два дня он вернулся. С рюкзаком «Адидас» и уверенным лицом.
