Судья сдержанно кивнула. Дело закрыто.
Влад остался стоять в коридоре. Лариса шептала что-то на ухо. А я шла мимо. Спокойно. С чувством, что в душе впервые не кипит.
Но я знала — это ещё не конец. Судебный марафон только начался. Следующей будет борьба за Дашу.
А пока — я повесила бельё. Без сушилки. Её Влад тоже унёс. Видимо, счёл особо ценным вкладом в совместное имущество.
Суд по вторникам — это отдельный жанр. Особый театр. Тут никто не врёт прямо, все просто «озвучивают обеспокоенность». Никто не орёт, только «повышает тон в эмоциональном состоянии». А главное — никто не думает о ребёнке. Только о бумагах. А ребёнок в это время рисует чёрным фломастером зебру на стене спальни.
— Марина Владимировна, — сказала мне моя юристка в очках на шнурке, — вы должны быть спокойной. Спокойной и надёжной. Всё решает впечатление.
— А если мне хочется кинуть в него дырокол?
— Лучше — улыбнитесь. Судьи это любят.
Судья на этот раз был мужчина. Худой, с бледными руками и голосом, каким, наверное, говорят патологоанатомы, когда находят у покойника последний пирожок в желудке. Спокойный. Без лиц.
— Владислав Игоревич требует совместной опеки. Требует доступа к ребёнку, три раза в неделю, включая ночёвки.
Ночёвки. Влад. С ребёнком. В своей съёмной однушке с ободранной плиткой и сушилкой, которую он украл.
— Я возражаю, — сказала я, не вставая. — Он не участвовал в уходе за ребёнком. Не знает, какой кашей она давится, когда у неё режется зуб. Он не был там, когда у неё поднялась температура до сорока два.
— Это не повод лишать отца участия в жизни дочери, — возразила Лариса. — У всех свои роли. Он зарабатывал.
Я усмехнулась. Когда? В какие месяцы?
Судья посмотрел на меня.
— Подтвердите, пожалуйста, участие отца в жизни ребёнка.
— Скажите, — сказала я, — вы видели, чтобы человек знал имя воспитательницы ребёнка, если ни разу не был в садике?
— Протестую, — вставила Лариса. — Это эмоциональные оценки.
— Это факты, — ответила я.
Я говорила ровно. Без срыва. Без обвинений. Я говорила, как мать, которой надоело быть виноватой за чужое равнодушие. И которая поняла, что если она сейчас промолчит, её дочку однажды уведут в чужой подъезд и скажут: «Это тоже твой дом».
— Он приходит по воскресеньям. С конфетами. С игрушкой. Один раз — с пластиковым слоном. Ушёл через двадцать минут, потому что «футбол начинается». Ушёл, оставив Дашу в слезах, потому что она думала, что он останется ночевать. А он ушёл.
В зале стояла тишина. Только Лариса что-то записывала. Или рисовала в блокноте петли.
— А у вас, Марина Владимировна, есть кто-то? — вдруг спросил судья.
— Постоянный партнёр. Сожитель. Муж. Близкий родственник. Кто помогает вам?
Я почувствовала, как внутри у меня скребётся злость.
— А если бы был? Это бы как-то изменило мою правоспособность?
— Мы должны оценить бытовую среду ребёнка.
— А Влад живёт с матерью. В однушке. Где стоит старая швейная машинка, кошка, которая гадит в ящик с пряжей, и двенадцать пластиковых цветов в вазе. Даша — чувствительная девочка. Она боится, когда на неё орут. А Нина Павловна — орёт. Часто.
Судья всё записывал. Или делал вид. Я не знала. Мне было уже всё равно.
Решение выносили через две недели. Я не спала. Я вбивала в поиске: «как доказать, что отец плохой», «нужен ли ребёнку отец, если он приходит раз в месяц», «сколько лет ребёнок может сам решать, с кем жить».
Ответов не было. Были только комментарии. Пугающие. Злые. Полные боли.
Когда я получила бумагу, у меня задрожали руки.
Опека остаётся за матерью. Владислав Игоревич имеет право на встречи по согласованию. Без ночёвок. До отдельного решения суда. Алименты — 25% от дохода. Срок пересмотра — 1 год.
Я не заплакала. Я даже не улыбнулась. Просто пошла в ванную и, как идиотка, обняла полотенце. Потому что оно было моё. И пахло — домом. Тишиной. Без чужих носков под раковиной.
На следующий день Влад прислал смс:
«Я надеюсь, ты счастлива. Ты уничтожила всё. Спасибо, что отняла у меня дочь. Сломала меня.»
«Я не ломала. Я просто вышла. А ты остался один — и теперь тебе страшно. Привыкай.»
Он не ответил. Да и не надо.
Через неделю мы с Дашей пошли в парк. Она ела мороженое и держала меня за палец. Маленькой липкой ладошкой.
— Мам, — сказала она, — а мы можем купить слона? Только не пластикового. А мягкого. И чтобы не уходил.
— Можем. Только сначала пойдём домой. Постираем. Уберём. А потом — в магазин. Всё по порядку.
Она кивнула. Серьёзно так, как умеют только дети.
И в тот момент я поняла: я не проиграла. Я просто выбралась. А теперь — учусь заново. Жить. Без вранья. Без уступок. Без попытки понравиться. Просто — быть.
И никакой суд этого уже не отнимет.
