— Мам, сейчас не время.
— А когда? Когда он заберёт шкаф и скажет, что ты ещё и табурет ему должна?
— Ладно, приезжай к нам. Переночуешь. Поживёшь немного. У нас тишина. Соседка умерла — даже собака больше не лает.
Я кивнула, хотя она не видела. Только не поехала. Потому что быть «дочкой» мне сейчас не хотелось. Я уже мать. Женщина. А не девочка, которую можно прятать от проблем.
Через два дня Влад снова появился. На этот раз — с цветами. Камелии, видимо, подбирал не он. Слишком аккуратно. Под цветами — конверт с печатью. Адвокатская душка.
— Я подумал… — начал он, стоя на пороге. — Может, не стоит всё так резко. Надо поговорить. Ради Даши.
— Нет, — сказала я. Просто и спокойно. Я не была злая. Я была усталая.
— Ну подожди. Я же отец. Я записал её в садик, кстати. Рядом с домом. Через знакомого.
Вот тут у меня щёлкнуло.
— Влад, скажи честно. Ты вспомнил, что у тебя есть дочь — до иска или после?
Он опустил глаза. Впрочем, ненадолго.
— Ты не думаешь, что ребёнку нужен отец?
— Конечно. Но желательно живой. И желательно — участвующий. А не тот, кто вспоминает об отцовстве, когда его выгоняют из квартиры.
Он сел за кухонный стол, как в своё время садился перед борщом. Весь такой будничный, домашний.
— Ты снова начинаешь. Как всегда. Вспыльчивая. Истеричная. Ты даже не даёшь мне увидеть ребёнка!
— Я не запрещаю. Но теперь — по решению суда.
Он ушёл, оставив цветы на табурете. Я выбросила их на утро. Потому что символизм — вещь полезная. Особенно, если вместо воды в вазе — тухлая мутная жижа.
На следующий день пришли они вдвоём. Влад и Нина Павловна. Пальто с мехом, губы с перламутром, выражение лица — как у начальницы роддома в советском фильме.
— Мы хотим поговорить, — сказала она, не спрашивая.
— Ты ведёшь себя, как мелочная женщина, Марина. Злая. Озлобленная. С комплексами. У тебя ребёнок! Ты мать! Как ты можешь? Где сочувствие?
— Где было ваше сочувствие, когда вы заставляли меня поить Дашу морковным соком в три месяца?
— А теперь помогите Владику — найти новое жильё.
— У него нет условий! А ты его выгоняешь, как бродягу!
— Он и есть бродяга. Только без гитары.
— Мы подадим встречный иск! — вскричала она, вынимая бумажку. — За моральный ущерб. За недопуск отца к ребёнку. За то, что ты — неблагополучная мать!
— Удачи в суде. Но кофе не наливаю. Я ж теперь не «жена», а ответчица.
Они ушли. Не сразу. Но ушли.
Через два дня я обнаружила, что замок не открывается. Просто не проворачивается. Мастер приехал, поковырялся, поднял бровь:
— У вас личинка перекручена. Специально. Кто-то ключом чужим крутил, не подходящим. Пытались провернуть силой.
— Ну, если вы не делали — значит, кто-то с дубликатом. А у кого есть — вам виднее.
Я знала, у кого. Влад. И, вероятно, Нина Павловна, которой я как-то глупо выдала копию ключа «на всякий случай».
Когда я вошла в квартиру, обнаружила, что из кладовки исчезли коробки. Его барахло. Плюс — кофемолка, блендер, кастрюля. Даже сушилка для белья.
На холодильнике висела записка:
«Раз ты считаешь, что мне здесь ничего не принадлежит — я взял только своё. Ты сильная, Марина. Вот и справляйся. В.»
Я не плакала. Не кричала. Я молча достала рулетку. Измерила балкон. Потом ванну. Потом прихожую.
И через два дня подала встречный иск. Сразу три пункта:
Суд — это как затяжной насморк: долго, раздражающе и всегда не вовремя.
На первом заседании он пришёл в костюме. С галстуком. С Ларисой, сияющей, как новенький степлер.
Я пришла с юристом — бывшим преподавателем права у маминой подруги. В очках на шнурке. С папкой «Практика 2020–2024». Он пах валерьянкой, но говорил по делу.
— Всё по закону, Марина Владимировна. Дарственная — не делится.
Судья была женщина с усталым лицом. Таких я видела в метро — на последних поездах, когда у всех на лице написано: «Хочу домой».
Лариса встала, затянула монолог о вложениях, моральных потерях, общей жизни и «семейном вкладе Владислава Игоревича».
— Свидетель, — ответила Лариса. — Мать Владислава.
В зал вошла Нина Павловна, как будто под неё включили симфонию. Раскрасневшаяся, в голубом, с цепочкой на шее.
— Я подтверждаю! Мы с Владиком клеили обои! Я плитку покупала! Всё с нуля поднимали!
— Куда плитку? — спросила судья.
— В ванную! Там была старая, жёлтая! А теперь — беленькая! Красота!
Я смотрела на неё и думала: Вот мы и здесь. В суде. Ругаемся за плитку.
— По документам квартира до брака, дарственная. Дележу не подлежит. Владислав Игоревич может забрать личные вещи.
— А блендер? — заорал он. — Я его подарил! На годовщину!
— Блендер за три тысячи рублей? — переспросила я. — Это, простите, ваша инвестиция в недвижимость?
