— Ты согласна, Марфа? — голос свекрови прорезал тишину, острый, словно царапающий стекло.
Эти слова, произнесённые почти шёпотом, эхом отозвались болезненным трепетом в груди. Я медленно опустила нож с резной ручкой – тот самый, которым нарезала хлеб каждое утро последнюю неделю. Он переходил из рук в руки, отличаясь особой остротой, словно понимал тяжесть жизни и то, как легко её можно ранить.
За окном стучали мартовские дожди, перекликаясь с неясным щебетанием воробьёв. Чайник тихонько бормотал свою незатейливую мелодию на плите.
— Марфа Анатольевна, — вмешался тесть, дрожащей рукой приглаживая редеющие волосы на затылке, — дело тут… серьёзное. Не подумай, мы бы сами, если бы могли… Но ты же нам как дочь? Родная? Столько всего пережили вместе! И Ваня за тебя всегда горой! — он снова машинально поправил причёску.
Ваня – мой муж, Иван Андреевич – сидел напротив, избегая смотреть на меня или на своих родителей, и рассеянно рисовал что-то на клеёнчатой скатерти.
— Марфа, ну что за драматизм! — пробормотала свекровь, — всего-то двадцать пять миллионов! Сейчас это, как говорится, деньги небольшие. Средняя цена дома в Москве! Мы же не для себя стараемся, ты же понимаешь… Не ради твоего братца!
Я смотрела на их лица: бледные, измученные, вероятно, не столько возрастом, сколько постоянным пересчётом чужих ошибок и долгов. Когда человек живёт не по средствам, он словно пьёт воду, которая не приносит утоления, а лишь раздувает изнутри.
— Почему вы решили, что это должна сделать именно я? — спросила я, едва слышно. В моём голосе звучало не столько слова, сколько тишина всех тех ночей, когда я молчала, чтобы не задеть, не огорчить, не ворошить прошлое.
Ваня по-прежнему не поднимал глаз.
Вдруг в памяти всплыл запах гниющей моркови – когда-то в детстве мама купила мне два килограмма, чтобы легче пережить зиму, но я забыла о них, и они сгнили в подвале.
— Да потому что ты часть семьи, Марфа! — взорвалась свекровь, — Теперь ты тоже наша. Был бы у меня свой бизнес… — она вскочила, её ночная рубашка затрепетала, и она предостерегающе помахала пальцем перед носом мужа, словно угрожая не мне, а ему.
Тесть поднялся и подошёл ко мне почти вплотную, от него пахло аптечным валидолом.
— Дочка моя, — проговорил он устало, — двадцать пять миллионов… Это ведь не просто долг. Это роковая ошибка. Крах всей жизни. Нас же затаскают по судам, по банкам… Ты не понимаешь: завтра отберут квартиру, мебель, а вдруг и Ваню…
И тут я не сдержалась, громко и мучительно выдохнула:
— И что же, теперь я должна отдать за ваши ошибки единственное, что строила десять лет? Ради… чего? Чтобы вы начали всё сначала?!
Молчание – вязкое, плотное, как остывший борщ – нависло в комнате. Часы пробили восемь, но никто не пошевелился.
Ваня внезапно поднял голову:
— Марф, — прошептал он, — это ведь мои родители. Я не могу их предать.
А внутри меня что-то сломалось. И не в первый раз.
— А я, Ваня? Ты готов предать то, ради чего я, можно сказать, жила последние годы? Эти двадцать пять миллионов… Это же непостижимая сумма! У меня столько нет, даже если продать бизнес за бесценок. А если даже и за полную стоимость? Ты понимаешь, что будет потом? Долги останутся навсегда!
В этот момент чайник издал оглушительный свист; я машинально вскочила, выдернула шнур из розетки, и снова воцарилась тишина, лишь где-то в глубине сознания слышалось тяжёлое, мерное тиканье часов.
Что делать? Подчиниться, как покорная овца? Совершить ошибку и навсегда потерять своё имя, своё дело, ту веру, которую я с таким трудом собирала по крупицам?
Или уйти – гордо, достойно, чтобы не прослыть бесчувственной?
Тут я сжала руки, уставилась в окно: на стекле дрожали капли дождя. За ними начинался вечер, чужие заботы, чужие двадцать пять миллионов.
— Марфа, — голос свекрови звучал уже нетерпеливо, даже капризно, — или ты с нами, или…
Но она не договорила.
Я села, закрыла лицо руками и вдруг заговорила сама, глухо и медленно:
— Мне страшно. Вы все твердите, что я должна принять решение. Но может быть, кто-нибудь хоть раз спросит меня: каково мне продать свою жизнь ради вашей ошибки?.. Кто вообще дал вам эти двадцать пять миллионов? Кто позволил, кто не остановил? Почему теперь я – заложница вашей тревоги?
За окном окончательно стемнело.
— Давайте выпьем чаю, — неожиданно резко сказала я. — Заварка, кажется, ещё есть.
Кто-то грустно вздохнул. Ваня поднялся. Свекровь отвернулась к стене.
Я расставила чашки, достала сахар – всё делала машинально, как обычно, когда хотелось убежать.
В огромной тени за спиной маячило число – двадцать пять миллионов. Словно огромная, неподъёмная тяжесть перевешивала меня. *** Мы сидели вокруг грубо сколоченного стола, каждый словно в заточении на собственном островке отчуждения. Закипевший до исступления чайник затих, выпуская последние струйки пара в сгущавшийся кухонный полумрак. Я старалась не замечать дрожащих рук свекрови, потерянного выражения в глазах тестя и осунувшегося, словно съёжившегося от горя Вани, пока разливала чай по чашкам.
