– Что за бред ты несешь? Я для семьи старался! Для нас! Чтобы у нас все было не хуже, чем у людей! А ты… ты просто взяла и предала меня.
– Я не предавала тебя, Дима. Я предавала себя. Всю жизнь. А теперь перестала.
Он прошелся по кухне, провел рукой по волосам. Видно было, что он отчаянно ищет нужные слова, пытается нащупать привычную колею, из которой их так внезапно выбросило.
– Ладно, – сказал он наконец, останавливаясь. – Ладно. Что сделано, то сделано. Деньги… заработаем еще. Не в деньгах дело. Хотя и в них тоже. Дело в том, что ты сделала это за моей спиной.
– А если бы я сказала тебе, ты бы меня отпустил? – она горько усмехнулась.
Он замялся. Ответ был очевиден.
– Мы бы… обсудили. Я бы объяснил тебе, что это сейчас не вовремя. Что есть вещи поважнее.
– Вот именно, – кивнула Елена. – Ты бы мне объяснил. И я бы снова согласилась. И еще пять лет мы бы копили на веранду. А потом еще на что-нибудь. А мне, Дима, пятьдесят три. Я поняла, что у меня может не быть этих «еще пяти лет». Я хотела увидеть Флоренцию не на картинке в книге. И я ее увидела.
Она говорила, а перед глазами вставал не унылый нижегородский вечер за окном, а слепящее солнце на площади Синьории, вкус терпкого кьянти в маленькой траттории и гул сотен голосов, сливающийся в единую, живую музыку. Она впервые в жизни почувствовала себя не функцией, а просто человеком. Человеком, у которого есть глаза, чтобы видеть красоту, и сердце, чтобы ею наполняться.
Дмитрий тяжело вздохнул и сел на стул. Его гнев сменился растерянностью. Он смотрел на жену, с которой прожил почти тридцать лет, и не узнавал ее. Это была не его тихая, покладистая Лена. Это была чужая, незнакомая женщина с холодными глазами и жесткой линией рта.
– Я… я не знаю, что сказать, – пробормотал он. – Давай… давай просто забудем. Постараемся забыть. Как страшный сон.
На следующий день на работе, в тишине книгохранилища, пахнущего вечностью и сухим клеем, Елена рассказала все Ирине. Ирина Захаровна, заведующая отделом редкой книги, была женщиной острой на язык и ясной на ум. Дважды разведенная, вырастившая в одиночку сына, она смотрела на мир без розовых очков, но с неизменным ироничным любопытством.
Она слушала молча, лишь изредка хмыкая и поправляя очки в массивной роговой оправе. Когда Елена закончила, Ирина еще с минуту смотрела на стеллажи с фолиантами, словно сверяя услышанное с мудростью веков.
– Значит, «забудем как страшный сон»? – переспросила она. – Мило. Очень мило с его стороны. Щедрый жест. Он тебе разрешает забыть твою единственную за полвека радость.
– Ира, ну что ты такое говоришь… Он просто… он не понимает.
– А ты уверена, что хочешь, чтобы он понял? – Ирина развернулась к ней. Ее умные, чуть прищуренные глаза смотрели в самую душу. – Вот поймет он, всплакнет, скажет: «Прости, Леночка, был неправ, эгоист проклятый». И что дальше? Позволит тебе раз в год ездить в какой-нибудь Углич за твой счет? А сам продолжит строить свою дачу, как египетскую пирамиду, и требовать от тебя полного самоотречения во имя этого священного рубероида? Ты этого хочешь?
Елена молчала. Вопрос Ирины был безжалостно точным.
– Понимаешь, девочка моя, – продолжала Ирина, понизив голос, – есть мужчины, которые не меняются. Их можно только принять такими, какие они есть, или уйти. Твой Дима – монолит. Он хороший, наверное. Надежный, правильный. Но он вытесал тебя по своему лекалу, а ты вдруг вспомнила, что была из другого материала. Он сейчас пытается загнать тебя обратно в форму. И его «прощение» – это главный инструмент. Примешь его – значит, согласишься, что была неправа. Что твой порыв души – это «страшный сон», блажь, которую надо изжить. И все вернется на круги своя. Только тебе в этой колее будет еще теснее, потому что ты уже знаешь, каково это – дышать полной грудью.
Ирина взяла с полки тяжелый том в кожаном переплете, сдула с него пылинку.
– Мой тебе совет: не торопись принимать его прощение. Поживи с этим. Почувствуй. Тебе что сейчас нужно? Чтобы он тебя простил, или чтобы ты себя не потеряла? Это, знаешь ли, не всегда одно и то же.
