Он вернулся к вечеру, злой и уставший. И пьяный. Не сильно, но достаточно, чтобы сбросить с себя маску сдержанности.
– Я там был, – сказал он с порога, не раздеваясь. – Сосед, Михалыч, баню новую поставил. Зовет париться. А я что ему скажу? Что у меня жена все деньги на финтифлюшки заграничные спустила, и мне теперь не до бани, а крышу латать нечем? Что я ему скажу, а, Лена?
Он подошел к ней вплотную. От него пахло перегаром и какой-то дачной сыростью.
– Я думал, ты одумаешься. Ждал. Неделю ждал! Думал, поймешь, что натворила, попросишь прощения. Мы бы вместе все решили, выкарабкались бы. Я мужик, я бы что-нибудь придумал. Я… я готов был тебя простить!
Он произнес это громко, с надрывом. Это был его последний, главный козырь. Карта, которая должна была побить все. Он предлагал ей свое великодушие. Он, оскорбленный, обманутый муж, готов был снизойти до нее, неразумной, и простить.
Елена смотрела ему прямо в глаза. В его покрасневшие, несчастные глаза. И впервые за все это время ей стало его жаль. Жаль, как жалеют что-то безвозвратно ушедшее, как старую, любимую, но безнадежно сломанную вещь.
– Нет, Дима, – сказала она очень тихо и отчетливо.
– Что «нет»? – не понял он.
– Не надо меня прощать. Я отказываюсь.
Он замер, словно налетел на невидимую стену. Его пьяная бравада схлынула, оставив на лице лишь недоумение.
– Как это… отказываешься?
– А вот так. Твое прощение – это клетка. Уютная, привычная, но клетка. Если я его приму, я соглашусь, что моя мечта – это преступление. Что я – виновата перед тобой. А я не виновата. Я виновата только перед собой – за то, что ждала так долго. Я не хочу, чтобы ты меня прощал. Я хочу, чтобы ты меня отпустил.
Он долго молчал, переваривая услышанное. Его мозг, привыкший к четким схемам и алгоритмам, не мог обработать эту информацию. В его системе координат не было опции «отказаться от прощения».
– Дура, – наконец выдохнул он. – Ты просто дура. Я хотел как лучше…
– Я знаю, – кивнула она. – Именно поэтому.
Он ушел в ту ночь. Просто собрал в сумку какие-то вещи и ушел, хлопнув дверью. Елена осталась одна в гулкой квартире. Она не плакала. Подошла к окну. Внизу горели огни ночного города, на Канавинском мосту двигались светящиеся точки машин. Она смотрела на этот привычный пейзаж и чувствовала себя так, словно видит его впервые.
Не было ни радости, ни триумфа. Была огромная, звенящая пустота. И в этой пустоте, как первый росток, пробивалось новое, незнакомое чувство. Чувство свободы. Пугающей, неизвестной, но своей.
На следующий день она начала собирать его вещи. Аккуратно, без злости. Складывала в коробки его рубашки, свитера, инструменты, которые он хранил на балконе. С каждой вещью уходила часть прошлого. Вот его любимая удочка. Сколько раз она ждала его с рыбалки, чтобы приготовить уху из этих несчастных окуньков… Вот стопка журналов «За рулем». Он мог часами их перечитывать… Наткнулась на их свадебный альбом. Открыла. Молоденькие, счастливые, они смотрели с пожелтевших фотографий. Она провела пальцем по его лицу на снимке. Прости, Дима. Я правда не хотела делать тебе больно. Я просто хотела жить.
Она закрыла альбом и положила его в коробку к остальным вещам.
Через неделю он приехал за коробками. Был трезвый, осунувшийся, постаревший. Они почти не разговаривали. Он молча грузил коробки в машину своего друга. Когда все было кончено, он постоял на пороге.
– Подаю на развод. И на раздел имущества, – сказал он глухо, не глядя на нее. – Квартира пополам. По закону.
– Хорошо, – так же тихо ответила она.
Он ждал, что она начнет возражать, умолять. Но она молчала.
– Я бы все простил, Лена. Все.
Он еще раз посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом, в котором уже не было ни гнева, ни любви. Только непонимание. Потом повернулся и ушел.
Елена закрыла за ним дверь и прислонилась к ней спиной. Она осталась одна. Впереди были суды, размен квартиры, одиночество. Цена за ту неделю в Италии оказалась непомерно высокой. Но, стоя посреди своей опустевшей квартиры, она достала из коробки одну-единственную фотографию – ту, где она улыбалась на фоне холмов Тосканы, – и вдруг поняла, что готова заплатить эту цену. Потому что впервые в жизни она купила не вещь, не услугу, не практичную необходимость. Она купила себе себя. И эта покупка была бесценной.
