Тишина в их кухне была густой и тяжелой, как непропеченное тесто. Она оседала на стареньких фасадах гарнитура, налипала на скатерть в мелкий цветочек, забивалась в щели рассохшегося паркета. Дмитрий сидел за столом, подперев голову кулаком, и смотрел в одну точку на стене, где уже много лет висел отрывной календарь, упрямо показывавший прошлогодний декабрь. Елена знала, что он не видит ни календаря, ни стены. Он видел руины. Руины их общего будущего, которое он так тщательно, кирпичик к кирпичику, выстраивал все последние годы.
Она молча мыла посуду, нарочито медленно проводя губкой по тарелкам. Каждое движение было выверенным, почти ритуальным. Лишь бы не смотреть на его затылок, на напряженную линию плеч под выцветшей домашней футболкой. Третий день они почти не разговаривали. Только короткие, функциональные фразы: «Хлеб закончился», «Мусор вынесешь?», «Я в магазин». И вот эта тишина, которая была громче любого крика.
Наконец он кашлянул, и звук получился ржавым, скрипучим.
– Все еще не хочешь поговорить? – спросил он, не поворачиваясь.
Елена выключила воду. Звук льющейся воды был ее спасением, ее белым шумом, за которым можно было спрятаться. Теперь прятаться стало не за что. Она взяла вафельное полотенце и начала медленно, до блеска, вытирать тарелку.
– О чем, Дима? – ее голос был ровным, почти безразличным. Она сама удивлялась этому спокойствию. Оно пришло к ней где-то над Альпами, на высоте десяти тысяч метров, и с тех пор не отпускало.
– О чем? – он резко развернулся на стуле. – Лена, ты в своем уме вообще? Ты спустила все, что мы копили пять лет! Все! На какую-то… поездку!
Слово «поездка» он выплюнул, как что-то грязное, недостойное. В его мире, мире инженера-механика на нижегородском автозаводе, мире чертежей, допусков и посадок, не было места для таких иррациональных понятий. Были «отпуск на даче», «поездка к теще в Дзержинск», «санаторий по профсоюзной путевке». Но не «поездка». Не просто так. Не в Италию.
Она поставила тарелку в сушилку. Потом вторую. Третью.
– Это была не «какая-то поездка», – тихо сказала она. – Это была моя мечта.
– Мечта? – он вскочил, стул под ним с грохотом отодвинулся. – А наша общая мечта тебе уже не мечта? Дача! Крышу перекрыть, веранду стеклить! Я же все рассчитал, до последнего гвоздя! Я тебе показывал! Мы хотели внуков туда летом возить! Или ты забыла?
Она не забыла. Как можно забыть то, что было единственным содержанием их разговоров последние несколько лет? Дача. Вечный, ненасытный идол, которому приносились в жертву выходные, отпуска, деньги и ее, Еленины, маленькие желания. Она помнила, как три года назад заикнулась про абонемент в филармонию. Дмитрий тогда посмотрел на нее как на неразумное дитя и терпеливо объяснил, что новый насос для скважины – вот настоящая музыка. А она, как всегда, согласилась. Ну да, конечно, насос важнее. Как можно спорить с такой железной логикой?
Она повернулась к нему. Ей было почти пятьдесят три, и большую часть жизни она провела в тишине. Сначала в читальном зале областной библиотеки, где работала со дня окончания института, потом здесь, в этой квартире, где ее тихие увлечения – старые книги, вышивка, история родного города – считались милым, но совершенно бесполезным чудачеством. Ее мир был пыльным, шелестящим, акварельным. Его мир был сделан из металла, пах машинным маслом и имел четкие, прямые углы. Двадцать восемь лет они как-то умудрялись жить на стыке этих миров, но теперь стык разошелся, обнажив зияющую пустоту.
– Я помню про дачу, Дима. Но я так больше не могла.
– Что «не могла»? Жить нормально не могла? Как все люди живут?
– Я не знаю, как живут все люди. Я знаю, как жила я. Будто меня нет. Будто есть только твои планы, твои чертежи, твоя дача, твоя работа. А я – просто приложение. Функция. Постирать, приготовить, согласиться.
Ее спокойствие начинало давать трещину. Внутри поднималась волна, горячая и горькая. Это была не злость. Это была накопленная за десятилетия усталость.
Дмитрий ошеломленно смотрел на нее. Он, кажется, впервые слышал от нее такие слова. Он привык к ее мягкой уступчивости, к ее тихому «как скажешь, дорогой». Этот новый, холодный тон выбивал у него почву из-под ног.
