Анжела, изобразив широкую улыбку, поставила на стол торт в пластиковой коробке.
— Это вам, Ольга Семёновна, к чаю. Мы же в эту пятницу уже улетаем. Так что мы подумали и решили вам сюрприз сделать! Пашка с пятницы у вас поживет. Чтобы вам не скучно было одной. Две недели пролетят – и не заметите!
Они говорили это так легко и буднично, будто речь шла о том, чтобы оставить на хранение фикус в горшке. Не «мама, не могла бы ты», не «мама, у нас к тебе огромная просьба». Они просто поставили ее перед фактом. А у нее были планы. Она как раз договорилась с той самой Валентиной съездить к ней на дачу на неделю, помочь с рассадой, подышать свежим воздухом. Хотела наконец разобрать коробки со старыми фотоальбомами. Просто хотела пожить для себя, а не для них. И в этот момент что-то внутри нее, тоненькое и натянутое до предела, с сухим треском лопнуло.
— Нет, – тихо, но на удивление твердо сказала она.
Максим с Анжелой замолчали на полуслове, уставившись на нее так, словно она заговорила на иностранном языке.
— В смысле «нет»? – первым пришел в себя сын. В его голосе прозвучало искреннее недоумение. – Ты чего, мам? Это же Пашка, твой внук.
— Я люблю Пашеньку больше жизни, – так же спокойно, глядя сыну прямо в глаза, продолжила Ольга Семёновна. Внутри у нее все дрожало, но голос не подвел. – Но я не могу взять его на две недели. У меня свои планы.
Лицо Анжелы вытянулось и приобрело скорбно-обиженное выражение.
— Мы не думали, что вам это так… в тягость, Ольга Семёновна… Мы же о вас позаботиться хотели, чтобы вы тут не одна не скучали.
— Анжелочка, дорогая, давайте будем честными, – вздохнула Ольга Семёновна, чувствуя, как с каждым словом к ней возвращается уверенность. – Вы хотели позаботиться не обо мне, а о себе. Вы решили свои проблемы за мой счет, даже не потрудившись спросить моего мнения. Мой дом стал для вас рестораном, прачечной и камерой хранения для ребенка. А я стала вашей бесплатной прислугой. Вы привозите стирать белье, оставляете внука, когда вам вздумается, и даже не замечаете, что у меня тоже есть своя жизнь, свои желания и свое здоровье, которое, кстати, уже не как у молодой. Я очень устала, дети.
В квартире повисла такая тишина, что было слышно, как тикают старые часы-ходики в коридоре. Максим смотрел на мать так, будто видел ее впервые в жизни. Он покраснел, потом побледнел. В его глазах смешались стыд, детская обида и запоздалое, горькое прозрение.
Он впервые за много лет по-настоящему увидел ее – не просто «маму», безотказную и всегда готовую помочь, а отдельного, живого человека. Уставшую женщину с сеточкой морщинок в уголках глаз и тихой, застарелой болью во взгляде.
