Баба Маня жила одиноко. Людей сторонилась, гостей не принимала, с соседями не зналась.
Её комнатка с единственным, слегка покосившемся окном находилась в самом дальнем углу типичного одесского дворика. Дверь в убогое жильё укрывала от знойного летнего солнца такая же старая, как и сама баба Маня, некогда щедро цветущая акация.
Сейчас дерево, вымахав чуть ли не до третьего этажа, радовало своим ароматным цветением только птиц. Внизу же акация напоминала состарившегося рыцаря, который неловко протягивал свои многолетние ветки-доспехи, охраняя комнатку старухи.
Бабу Маню откровенно побаивались и сторонились.
Грузная, в обветшалой одежде, с вечно натянутой почти на самые глаза тёмной косынке, она не вызывала симпатии.
Ходила перекачиваясь, словно старая утка. Распухшие ноги отказывались подчиняться, и она с трудом переставляла их, склонив изношенное тело вперёд и уперевшись грубой ладонью в поясницу.
Глядя на неё со стороны, создавалось впечатление, что покрытая ржавчиной, вышедшая в тираж баржа неловко рассекает пространство, еле преодолевая расстояние.
Из-за тяжелого с присвистом дыхания старуха вынуждена была часто останавливаться, чтобы унять рвущееся наружу старческое сердце.
Она всегда тащила за собой хромающую на одно колесо древнюю тележку, клетчатый рисунок которой давно стёрся и только редкие его фрагменты напоминали о былой цветовой геометрии.
Что она возила в тележке — оставалось для местных жителей загадкой. Но с завидным постоянством баба Маня два раза в неделю по утрам прохрамывала через двор, таща за собой вечную сумку на колёсиках. К вечеру старуха возвращалась с распирающей во все стороны поклажкой.
На ногах старухи и зимой и летом «красовались» растоптанные от длительного ношения ботинки «прощай молодость». От постоянного использования подошва вывернулась во все стороны, меховая опушка облезла до болезненных спазмов, а носки ботинок уже давно просили «каши».
Когда, глядя себе под ноги и тяжело раскачиваясь, она брела по двору, волоча скрипучую тележку, соседки, развешивающие на верёвках бельё и минуту назад задорно болтающие, словно по команде затихали, буркнув странной соседке еле слышное — здрасьте.
Детвора никогда не дразнила бабу Маню. Дети её боялись, хотя она ничего плохого им не делала.
Наоборот, старуха иногда останавливалась посреди двора, доставала из карманов старой кофты жменю леденцов и протягивала играющей малышне.
Дети замирали, находясь в раздвоенности чувств — и хочется, и колется. Долго вопросительно глядели то на бабу Маню, то на желанные конфеты.
Любовь к сладостям побеждала, и детвора промчавшись, словно ураган, мимо старухи, хватала с её руки леденцы, не утруждая себя словами благодарности.
А на лице бабы Мани не отражалось ни малейшего чувства. Она ещё пару минут глядела вслед мальчишкам и девчонкам, а потом медленно ковыляла в свою берлогу.
На светлый праздник Пасхи баба Маня выносила такой же древний, как и она сама табурет, ставила его около окошка своей хибарки, садилась и долго слезящимися глазами глядела на солнышко.
