Белый коридор Марина остановилась у двери палаты, прижимая ладонь к холодной поверхности. Сквозь стекло в верхней части виднелся кусок потолка — ослепительно белого, как снег, и край люстры с мутным плафоном. За спиной тянуло сквозняком, скрипели подошвы других посетителей по линолеуму. Этот звук раздражал — хотелось уйти, но долг велел войти. Она толкнула дверь, и та открылась с сухим щелчком. В палате было прохладно, пахло антисептиком и чем-то ещё, резким, больничным. Пётр Николаевич сидел у окна, отвернувшись, будто рассматривал заснеженные ветви за стеклом. Он не повернулся, даже когда дверь закрылась. Марина поставила сумку на край стула, не снимая пальто, и, не поднимая глаз, сказала:
— Привет. В ответ — тишина. Только скрип её сапог по полу, да шорох одеяла, когда он чуть сдвинулся. — Дай воды, — глухо проговорил отец, не оборачиваясь. Марина подошла к тумбочке, налила воду в пластиковый стакан. Руки дрожали — не от холода, а от чего-то густого, старого. Она протянула стакан, стараясь не коснуться его пальцев. Пётр Николаевич взял воду, не глядя на дочь, и сделал несколько коротких глотков. Его рука, тонкая, в пятнах, чуть заметно подрагивала. Марина вернулась к стулу и осталась стоять, не решаясь сесть. В палате было слишком много воздуха, слишком мало слов. За окном сгущались сумерки, тени ложились на стены. Марина посмотрела на часы — хотелось уйти, но что-то удерживало, какое-то тяжёлое предчувствие. Она бросила взгляд на отца — тот всё ещё смотрел в окно, будто искал там ответ. В коридоре раздался приглушённый голос медсестры: «Выход временно закрыт, метель, подождите, пожалуйста, в палатах». Марина внутренне сжалась. Её пальцы похолодели, когда она машинально сжала ремешок сумки. Шум ветра за окном усилился, словно кто-то водил снежными ладонями по стеклу. — Чего ты стоишь? — вдруг бросил Пётр Николаевич. — Садись уже. Тут не гостиница, конечно, но и не морг. Марина опустилась на край стула. Подлокотник был шероховатым, цеплял рукав. Она заметила, как отец нетерпеливо постукивает пальцами по подоконнику — нервно, раздражённо. — Что, не нравится? — продолжал он, не оборачиваясь. — Тут никому не нравится. Особенно, когда режут, как мясо на рынке. Но я не жалуюсь. — Его голос был резким, но в нём проскользнула усталость. Марина промолчала. В памяти всплыли детские страхи: его крик, тяжёлые шаги по коридору, желание исчезнуть, чтобы не стать мишенью для гнева или упрёка. Теперь они сидели рядом, и казалось, что ничего не изменилось. — Не думал, что так будет, — сказал Пётр Николаевич тише. — Врачам не доверяю, но пришлось. Всё сам делал бы, если б дали. — Он фыркнул, словно оправдывался перед собой. Марина сжала руки на коленях, чувствуя, как пальцы немеют. Она хотела что-то сказать — хоть что-то, чтобы разорвать вязкую тишину, но слова застряли в горле. Время тянулось медленно. За окном во тьме метались снежные хлопья. В палате становилось тесно от молчания. Пётр Николаевич вдруг резко повернулся к ней: — Ты вот, конечно, думаешь, что я всегда был жестоким. А кто меня понял? Ты уехала — и ладно, как будто ничего не было. Мать твоя, царствие ей небесное, тоже всегда права была. Марина почувствовала, как внутри всё сжалось. Она хотела уйти, но дверь была закрыта, а за окном бушевала метель. Её голос дрогнул, когда она наконец произнесла: — Ты не слышал меня никогда. Всё было по-твоему. Я боялась возвращаться домой, а ты делал вид, что всё хорошо. Отец нахмурился, отвёл взгляд. Его плечи напряглись, пальцы сжались в кулак. — Ты всегда всё на себя переворачиваешь. Я работал, чтобы у тебя всё было. А благодарности — ноль. Марина выпрямилась. В горле стоял ком. Она вспомнила, как в детстве сидела на таком же стуле, слушая его тяжёлое дыхание из соседней комнаты. Тогда ей казалось, что однажды он заговорит с ней иначе, но этого не случилось. В палате раздался тихий скрип стула, когда Марина чуть подалась вперёд. Она провела ладонью по подлокотнику, ощущая его шероховатость. Запах мокрых варежек — кто-то из посетителей оставил их на батарее — смешался с больничным воздухом. Марина посмотрела на отца, у которого дрожал голос, когда он заговорил снова: — Всё вы, молодёжь, только и умеете, что обижаться. Я сам боялся этой операции, но не показал. А ты… — он осёкся, сжал губы. Марина с трудом сдерживала слёзы. Она впервые сказала вслух о своей боли, но отец лишь защищался, не признавал ни своей вины, ни своей слабости. Молчание вновь наполнило палату. Время шло. Марина заметила, как отец нервно поправляет край одеяла, а затем его руки замирают, словно он боится выдать что-то лишнее. Она почувствовала, что больше не может здесь оставаться: ещё немного — и она взорвётся или расплачется. Она резко встала, собираясь уйти, но в этот момент увидела: у отца дрожат руки. Он пытался скрыть это, но не мог. Его лицо стало беззащитным, в глазах мелькнул страх. — Думаешь, мне не страшно? — хрипло спросил он, стараясь говорить спокойно. — Думаешь, мне легко тут одному лежать, слушать, как кто-то умирает за стеной? Но я не жалуюсь. Не привык. Он не просит прощения, не просит помощи, но всё его существо кричит о страхе остаться одному… Марина медленно сняла пальто, повесила его на спинку стула и села ближе. Шорох её одежды был единственным звуком в палате. Она молча положила ладонь на стол между ними — не решаясь дотронуться, но делая шаг навстречу. Пётр Николаевич не сразу посмотрел на неё. Он сидел, глядя в одну точку, потом медленно повернулся. Его руки всё ещё дрожали, но он не прятал их под одеяло. В палате стало тише. Чай в кружке остывал, источая лёгкий запах. Пётр Николаевич не знал, что сказать, а Марина не могла подобрать слов. Они просто сидели рядом, не споря, не обвиняя друг друга. Марина осторожно протянула руку, слегка коснувшись его пальцев. Он не отдёрнул ладонь. За окном продолжал кружиться снег. В палате становилось светлее, будто прежняя тяжесть растворилась в сером воздухе. Марина впервые ощутила: между ними появилось нечто новое — возможность начать говорить по-настоящему.
