На следующий день, словно проверяя крепость их обороны, Елена снова объявилась на пороге, словно непрошеный злой дух. На этот раз она была еще более напористой, наглой и агрессивной, словно вознамерившись взять крепость измором, не оставив защитникам ни единого шанса.
– Ну, что, я не поняла? Надумала, наконец? – еще с порога, даже не поздоровавшись, как палач, выносящий приговор, прохрипела она, не скрывая торжества в голосе. – Когда, спрашиваю, съезжаешь? Я вообще-то рассчитываю сегодня уже вещи свои привезти, если что. Или ты, голубушка, решила со мной воевать? Силы, боюсь, не равны.
Светлана, собрав в кулак все остатки терпения, внутренней стойкости, которые еще в ней оставались, постаралась ответить как можно спокойнее, холодно и отстраненно, словно говоря не с родной сестрой мужа, а с назойливой уличной попрошайкой.
– Елена, еще раз тебе повторяю, как для особо одаренных, – ровным, ледяным тоном произнесла Светлана, глядя прямо в наглые глаза золовки. – Я никуда, Лена, не съезжаю. Это мой дом, понимаешь? Мой, и больше ничей. И я не собираюсь, не собиралась и не собираюсь его никому отдавать. Ни тебе, ни президенту, ни кому-либо еще. Ни сейчас, ни когда бы то ни было. Раз и навсегда заруби себе это на носу.
Елена, услышав в голосе Светланы сталь, почувствовав ее непримиримую решимость, вдруг как-то сдулась, словно проколотый воздушный шарик. Вместо ожидаемой ярости на ее лице появилась какая-то растерянность, злобная насмешка уступила место злобе бессильной. Она вдруг резко, нервно, засмеялась, но смех этот прозвучал злобно, насмешливо и совсем не весело.
– Ах, вот как! Значит, по-хорошему, значит, совсем не хочешь? Ну, пеняй тогда, как говорится, на себя! Сама напросилась! Я тебе покажу, Светка, как со мной связываться! Ты еще, вот увидишь, горько пожалеешь, что связалась со мной! Я тебе устрою, запомни мои слова!
И, развернувшись на каблуках, словно фурия, снова хлопнула входной дверью с такой силой, что в прихожей, содрогнувшись, со стены рухнула венецианская маска, привезенная Светланой когда-то из далекой поездки, разлетевшись на мелкие, бесполезные осколки. После ее ухода в квартире надолго повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь нервным тиканьем настенных часов, словно отсчитывающих время до неминуемой беды.
Михаил в этот раз, к удивлению Светланы, оказался более решительным и твердым, чем накануне. Он, наконец, увидел, как страдает его жена, как ей тяжело и обидно от хамства и наглости родной сестры. И, видимо, в нем, наконец, проснулось дремлющее доселе, мужское чувство справедливости, ответственности за свою семью, за свой дом, за любимую женщину, в конце концов.
– Света, ты права, тысячу раз права, – твердо сказал он, обнимая жену за плечи и притягивая к себе. – Хватит, Светик, терпеть это безобразие. Все, я больше не могу. Я поговорю с этой… с Еленой. Раз и навсегда поставлю ее на место. Пусть знает, что меру нужно знать во всем. Она просто, по-моему, переходит уже все мыслимые и немыслимые границы дозволенного. Это же просто ни в какие ворота не лезет, что она себе позволяет.
Вечером того же дня, собравшись с духом и решимостью, Михаил, не откладывая дела в долгий ящик, позвонил сестре. Голос его, в отличие от обычного мягкого тона, звучал на этот раз непривычно резко и властно. Елена, словно почувствовав перемену в тоне брата, явилась, как нашкодивший подросток на ковер к директору, полная самоуверенной наглости, но в глубине души все же испытывая какое-то смутное беспокойство. Она, видимо, даже в самых смелых фантазиях не подозревала, что на этот раз все пойдет совсем не по ее сценарию.
Светлана, стараясь сохранить хотя бы видимость спокойствия и гостеприимства, приготовила чай, поставила на стол тяжелую хрустальную вазу с печеньем, достав из серванта фамильный фарфоровый сервиз, словно призывая высшие силы помочь им сохранить достоинство в этом неприятном, унизительном разговоре. Михаил, как каменный, сидел напротив сестры, сцепив руки в замок, сжав кулаки до побелевших костяшек, словно готовясь к последнему, решительному бою.
– Елена, – тяжело, словно выдавливая из себя каждое слово, начал Михаил, впервые за долгое время глядя сестре прямо в глаза, не отводя взгляда. – Нам нужно с тобой, наконец, серьезно поговорить, как взрослые люди. По душам, если хочешь. То, что ты устроила, Лена, это… ну, скажем прямо, неприемлемо, как бы помягче выразиться. Ты, не спрашивая никого, требуешь от Светы, моей жены, любимой женщины, отдать тебе, по сути, нашу квартиру. Ты хоть сама-то, Лена, понимаешь, насколько это все абсурдно, дико, просто не по-человечески?
– А что, собственно, тут такого абсурдного, Миша? – надменно возразила Елена, словно искренне не понимая, о чем, собственно, речь. Делая вид, что все происходящее в пределах нормы. – Мне, как я уже говорила, нужна квартира, чтобы дела свои тут в Москве обделывать. У Светки, как я вижу, она есть, правильно? Ну и в чем, собственно, проблема-то? Чего ты тут, Миша, драму разводишь, как в плохом театре?
– Проблема, Лена, в том, что это, как ты почему-то забываешь, не твоя квартира! – не выдержав, повысил, наконец, голос Михаил, не в силах больше сдерживать накипевший гнев. – Пойми, наконец, простые вещи! Это, Лена, дом Светы! Ее, понимаешь? Она здесь живет, она любит это место, каждую вещь в доме, каждый уголок! Это ее крепость, ее убежище, ее тихая гавань, в конце концов! Почему она, по-твоему, должна, собрав свои вещички, в один миг, как по щучьему велению, уйти из дома, чтобы угодить твоей блажи? Чего ты вообще, в конце концов, добиваешься, Лена? Скажи прямо, не виляй, как уж на сковородке!
Елена, словно задетая за живое тоном брата, откинулась на спинку стула, сложив руки на груди в надменном жесте, и презрительно, исподлобья, усмехнулась, глядя на Светлану с неприкрытой, почти животной ненавистью.
– Ну, чего я, по-твоему, добиваюсь, спрашиваешь? – тягуче, словно выплевывая слова сквозь зубы, протянула она, не сводя злобного взгляда с лица Светланы. – Справедливости, вот чего я добиваюсь, дурачок! Всегда, с самого детства, тебе, Мишенька, все доставалось, как говорится, на блюдечке с голубой каемочкой, на халяву, даром, незаслуженно! А мне, Ленке, как всегда, одни объедки с барского стола! И с квартирой, кстати, точно так же было, не хочешь вспомнить? И с работой, и с мужем, и вообще, по жизни… Все тебе, все тебе, а мне – ничего! Всегда тебе все гладко да сладко, Светочка, как по маслу катится, а я, Ленка, всю жизнь, как проклятая, пашу, кручусь, как белка в колесе, и что в итоге? В итоге, вот, сижу, как дура, в своей клетушке, на самом краю географии, и ничегошеньки-тошеньки в жизни толком не видела! Вот хоть раз в жизни, Мишенька, хочу пожить, как нормальный человек, по-человечески, в нормальной, человеческой квартире, не на задворках, а в центре города, как люди! Это, по-твоему, так много, да? Это непомерное, невыполнимое требование, да?
Светлана, слушала эту несвязную, полную желчи и обиды речь, и не верила своим собственным ушам. Зависть… Черная, разъедающая все живое, губительная зависть… Вот, оказывается, что двигало этой женщиной, что толкало ее на подлость и наглость. И ради своей болезненной, уродливой зависти она, не задумываясь, готова была разрушить чужую семью, растоптать чужие чувства, лишить людей дома, покоя и надежды на нормальную жизнь. До чего же низок и жалок может быть человек в своей злобе…
