Молчу. Чай остывает, а я вспоминаю. Точно ведь — мама против была, говорила, рано мне, доучиться надо. А я — нет, говорю, люблю и замуж выйду.
— Наташ, — Виктор Петрович наклонился, — ты всю жизнь для других жила. Для Серёги, для девчонок. И правильно жила, не спорю. Но сейчас-то что? Серёги нет, девки выросли, свои семьи. Может, пора для себя пожить?
— А как это — для себя?
— А так — как тебе хочется, так и делай. Хочешь в доме жить — живи. Не хочешь продавать — не продавай. Ты заслужила право сама решать.
— И что? — он плечами пожал. — Обидятся и простят. А если не простят — значит, не дочери, а кукушата. Ты им всю жизнь отдала, а они дом поделить не могут? Стыдно должно быть!
— Ладно, пойду я. А ты подумай. И помни — Серёга бы хотел, чтобы ты счастливой была. А не удобной для всех.
Проводила его до калитки. Стою, смотрю, как он к своему дому идёт — прямо, не сутулясь. Вот ведь — старше меня на десять лет, один живёт после смерти жены, а не ломается. Сам решает, сам делает.
Вернулась в дом. На стене — наша с Серёжей свадебная фотография. Молодые, красивые, счастливые. Я тогда правда сама решила — вопреки всем. И не пожалела ни разу.
— Серёж, — шепнула фотографии, — помоги мне снова решиться. Снова стать той девчонкой, которая знала, чего хочет.
И вдруг — будто тепло по спине прошло. Будто он обнял, как раньше, и шепнул: «Давай, Натусь. У тебя получится».
Получится. Должно получиться.
Позвала обеих на воскресенье. Сказала — важный разговор, приезжайте без мужей и детей. Марина удивилась, Лена насторожилась, но приехали.
Стол накрыла по-настоящему — пирог с капустой испекла, Серёжиным фирменным, салат оливье, котлеты. Как раньше, когда вся семья собиралась.
— Мам, — Марина села, оглядела стол, — ты чего расстаралась?
— Просто соскучилась, — ответила спокойно. — Давайте поедим сначала, потом поговорим.
Ели молча. Точнее, они ели, а я смотрела на них. Марина — вся подтянутая, маникюр идеальный, но морщинки у глаз появились, устаёт. Лена — растрёпанная как всегда, но глаза добрые, папины глаза.
— Вкусно, мам, — Лена улыбнулась. — Как в детстве.
— Угу, — Марина кивнула. — Котлеты — объедение.
Убрала посуду, села напротив них. Руки на стол положила — не трясутся. Удивительно.
— Девочки, я решение приняла насчёт дома.
Обе напряглись, переглянулись.
— Я была у нотариуса. Дом — моя единоличная собственность. Я могу распоряжаться им как хочу.
— Мам, мы не претендуем… — начала Лена.
— Дай договорить. Я не буду его продавать. И вам не отдам — ни сейчас, ни в завещании.
— Что?! — Марина вскочила. — Мама, ты в своём уме?
— В своём. Садись, Марина. Я сдаю дом в социальный найм через администрацию. Молодой семье с детьми. Уже нашла — учителя из районной школы, у них двое маленьких, своего жилья нет.
— Ты… ты чужим людям отдаёшь наш дом? — Лена побледнела.
— Не отдаю, а сдаю. Официально, по договору. Они будут тут жить, помогать по хозяйству. А я перееду в флигель — там две комнаты, мне хватит.
— Это безумие! — Марина руками всплеснула. — Мама, опомнись! Это же наследство! Наше с Леной!
— Нет, — отрезала я. — Это мой дом. Мой и Серёжин. Мы его строили, обустраивали, жили в нём. И я решаю, что с ним делать.
— Но мы же твои дочери!
— Да, дочери. Которые три месяца после смерти отца только и делают, что дом делят. Которые меня уговаривают, давят, ругаются между собой. Вы хоть раз спросили, чего я хочу?
— Вот именно. Марина, ты говоришь — рационально. Что рационального в том, чтобы выгнать меня из дома, где я прожила сорок лет? Лена, ты кричишь про наследство. А подумала, каково мне вас слушать, когда вы отца ещё не отпустили, а уже имущество делите?
— Мам, прости… — Лена заплакала.
— Не надо слёз. Я не обижаюсь. Я просто устала быть удобной. Всю жизнь была удобной — для родителей, для Серёжи, для вас. А теперь — хватит. Я хозяйка, я и решаю.
— И что, эти… учителя… они согласны? — Марина всё не унималась.
— Согласны. Приедут на следующей неделе смотреть. Если всё устроит — оформим документы.
— А если они тебя обманут? Выгонят?
— Не выгонят. Договор защищает. Да и Павел Михайлович, нотариус, всё проверит. К тому же, — улыбнулась я, — что мне терять? Годы? Их и так немного осталось. Лучше я их проживу, слыша детский смех в доме, чем в тишине и одиночестве.
Встала, подошла к окну. Во дворе яблони цветут — Серёжа сажал, когда Маринка родилась.
— Знаете, девочки, ваш отец перед смертью сказал: «Наташ, живи». Просто — живи. Не выживай, не доживай, а живи. И я буду жить. По-своему.
— Можете злиться, обижаться. Можете не приезжать больше. Это ваш выбор. А мой выбор — дать этому дому новую жизнь. Чтобы в нём снова смеялись дети, чтобы топали маленькие ножки, чтобы пахло пирогами. Серёжа бы одобрил.
Марина сидела красная, губы поджала. Лена утирала слёзы. А я почувствовала — легко. Впервые за три месяца легко. Будто груз с плеч сбросила.
— Чаю ещё налить? — спросила обыденно. — С пирогом?
И знаете что? Они остались. Пили чай, молчали, а потом Лена сказала:
— Мам, а можно мы иногда приезжать будем? К тебе во флигель?
— Конечно, можно. Вы всегда желанные гости. Но дом — теперь не ваш и не мой. Дом — для жизни.
Марина буркнула что-то, но пирог взяла второй кусок. А это, знаете ли, хороший знак. Серёжа всегда говорил: «Пока человек ест домашний пирог, он не совсем потерян».
Они приехали в среду утром. Я с рассвета на ногах — и флигель проветрила, и в большом доме порядок навела. Волновалась, как девчонка перед экзаменом.
Старенькая «девятка» во двор въехала, покашливая. Вышли — молодые совсем, ей лет двадцать пять, ему чуть больше. Она — малыша на руках держит, месяцев восемь ему от силы. Он — коробку какую-то несёт, осторожно так.
— Здравствуйте, Наталья Ивановна? Мы — Соколовы, Антон и Настя. Это Мишутка наш.
Смотрю на них — застенчивые, глаза честные. Настя платок поправляет, волнуется. Антон руку протягивает — ладонь твёрдая, рабочая.
— Проходите, проходите! — засуетилась я. — Давайте покажу всё.
Вела их по дому, рассказывала: вот кухня, плита газовая, но есть и печь, Серёжа складывал, хорошо греет. Вот гостиная, диван раскладывается, если гости. Вот спальни — три штуки, выбирайте любую.
