Андрей опустил голову. — Я понимаю, что перегнул. Но всё можно исправить. — Нет, — покачала она головой. — Не всё.
“Есть такие трещины, которые не склеишь даже любовью.”
Он вздохнул, оглядел комнату — её комнату, ту самую “двушку”, где они прожили три года. На подоконнике всё те же цветы, на стене — их фотография с отпуска, только теперь в рамке пыль.
— Ты изменилась, — сказал он. — Я устала быть той, кем ты хотел меня видеть.
Олеся отложила книгу, посмотрела прямо ему в глаза. — Знаешь, я ведь долго пыталась понять, почему тебе важнее мама. Думала — это просто чувство долга, воспитание, традиции. А потом поняла: тебе удобно. Она решает за тебя, думает за тебя, просит — а ты выполняешь. Не надо брать ответственность, не надо выбирать.
Он хотел возразить, но промолчал.
— Я не обвиняю, — продолжала она. — Просто говорю как есть. Я больше не хочу быть рядом с человеком, которому комфортнее быть сыном, чем мужем.
Андрей поднялся, прошёлся по комнате. — А я ведь думал, что у нас всё получится. — У нас получилось, — сказала Олеся. — Мы прожили ровно столько, сколько могли.
Дождь стучал по подоконнику, ветер гудел в форточке. Олеся принесла чай, поставила две кружки. Андрей сидел на диване, молча крутил чашку в руках.
— Мама просила передать, что не хотела нас ссорить, — наконец сказал он. — Передай, что поздно.
Он поморщился. — Ты как будто нарочно всё обрываешь. — Я просто выбираю себя, — ответила она спокойно. — Впервые за долгое время.
Он задержался у неё ещё на час. Разговор тек без эмоций, как будто они обсуждали не разрушенную семью, а ремонт в ванной. Всё уже было решено, просто нужно было произнести это вслух.
— Я вещи заберу завтра, — сказал Андрей, глядя в пол. — Хорошо. — Может, когда-нибудь… — Нет. Не надо “когда-нибудь”. Давай просто закончим сейчас.
Он кивнул, вздохнул, и на мгновение в его глазах мелькнуло что-то похожее на понимание. Может, впервые за всё время.
Когда дверь за ним закрылась, Олеся не плакала. Не потому что не больно — просто больше нечем. Все слёзы уже ушли туда, в те бесконечные ночи после ссор, после звонков свекрови, после новых кредитов.
Теперь было другое чувство — лёгкость. Странная, почти пугающая.
На следующий день она убирала квартиру. Складывала его вещи в коробки — аккуратно, без злости. Рубашки, футболки, бритвенный станок, старый кошелёк. Каждая вещь напоминала о какой-то мелочи, о фразах, о смехе, о тех временах, когда всё ещё было живо.
Она не выкидывала. Просто складывала. С уважением к прошлому, но без желания вернуть.
Телефон звякнул. “Олесь, я всё заберу вечером. Спасибо за всё.”
Просто “спасибо”. Без эмоций. Без “прости”. И это было правильно.
Вечером он пришёл. Молча собрал коробки, оделся. — Всё? — спросила она. — Всё. — Удачи, Андрей. Он посмотрел на неё и едва заметно кивнул. — Береги себя.
Дверь закрылась мягко. На этот раз без хлопка.
Она стояла у окна, смотрела, как он несёт вниз коробки, грузит их в машину. Двор был уже тёмный, дождь мелкий, в свете фонаря всё казалось размытым. Он оглянулся один раз. И всё.
“Иногда уход — не поражение. Это единственный способ остаться собой.”
Олеся возвращалась домой с работы, мела метель из жёлтых листьев под ногами, пахло сыростью и кофе из соседнего киоска. В подъезде тихо, почтовый ящик снова полон реклам — как будто жизнь решила, что пора заполнять пустоты.
В квартире — порядок. Ни мужских ботинок, ни чужих телефонов, ни раздражающих звонков “Андрюша, ты где”. Только тишина, теплая и честная.
На кухне чайник зашипел, обдав паром окно. За стеклом моросил дождь, тонкий, осенний. Олеся села за стол, обхватила кружку ладонями.
Она думала не о нём — о себе. О том, как долго жила чужой жизнью, чужими решениями, чужими приоритетами. И как странно хорошо быть одной — не одиночкой, а свободной.
Теперь всё было иначе. Без иллюзий, но с уверенностью. Она знала, что впереди зима, счета, работа, бытовуха — но без обмана. Без долгов, без унижений, без “мама просила”.
Телефон завибрировал. Номер неизвестный. Она посмотрела, потом медленно положила обратно. Не взяла. Пусть остаётся прошлым.
На подоконнике стояла старая фотография — их совместная, ещё с лета. Она взяла рамку, посмотрела, потом вынула снимок и убрала в ящик. Без сожаления.
Села, наложила себе макарон, включила радио. Заиграла какая-то старая песня, и вдруг стало спокойно.
“Свобода — это когда ты больше не ждёшь звонка.”
Олеся улыбнулась. Наконец-то — без страха, без горечи, по-настоящему.
За окном хлестал дождь. В комнате пахло лимонным чаем и чистотой. И впервые за много месяцев ей было просто хорошо.
Она поднялась, подошла к окну, провела ладонью по холодному стеклу и тихо сказала: — Всё.
И это “всё” было не концом — а началом.
