— Я… не знаю. Мне тогда казалось, что она права. Что справедливо хотя бы вернуть часть денег.
Он пожал плечами. — Теперь я понимаю, что всё зря. Кредит висит, адвокату должен. Мама говорит, что это я виноват, плохо выступал, «нервничал на заседании». А я… — он махнул рукой. — Устал я, Ань.
Я смотрела на него и думала: вот он, человек, с которым я прожила семь лет, делила каждый день, смеялась, спорила, мечтала — и ни разу не увидела в нём самостоятельного решения. Только мамины слова, мамины советы, мамины выводы.
— Игорь, — сказала я спокойно. — Ты ведь понимаешь, что ты сам всё разрушил? Не я. Не суд. Ты.
Он посмотрел на меня с обидой. — Да ну тебя. Всю жизнь я только и слышал, что я виноват. У матери — виноват, у тебя — виноват. Может, это вы обе такие?
— Может, — кивнула я. — Только разница в том, что я теперь живу одна. И спокойно.
Он встал, собрал инструменты, долго застёгивал молнию на сумке, будто тянул время. — Знаешь, — сказал он на прощание, — я думал, ты хотя бы жалеешь.
— Нет, — ответила я честно. — Мне жалко только потраченные годы.
Он кивнул. — Ну, хоть честно.
Через месяц позвонила Валентина Петровна. Я долго смотрела на экран телефона. Потом всё-таки взяла трубку.
— Ты довольна? — без приветствия. Голос усталый, прокуренный. — Он теперь в долгах, я свои накопления потратила, нервов не осталось. А ты сидишь там, в своей квартире, и, наверное, радуешься.
— Нет, — ответила я спокойно. — Не радуюсь. Просто живу.
— Ты его погубила! Он из-за тебя стал чужим!
— Он стал чужим задолго до суда, Валентина Петровна. Когда вы решили, что всё можно поделить — даже чужой дом.
Она дышала в трубку, слышно было, как она сдерживает крик. — Пусть тебе эта квартира покоем не станет, — выдавила она наконец. — Пусть каждую ночь тебе снится, как он уходил.
— А вы ему передайте, что он наконец может жить своей жизнью. Без вашего контроля. Может быть, тогда у него хоть что-то получится.
Развод оформили быстро. Без сцен. Игорь расписался молча, без упрёков. Я вернулась домой, в пустую, но наконец — свою квартиру. Без его ботинок в прихожей, без чужих чашек на полке, без звонков его матери. Тишина стояла такая, что даже часы тикали громче, чем обычно.
Первые недели я ловила себя на том, что слушаю звуки за дверью, будто жду, что он вернётся. Потом перестала.
Однажды вечером я сидела на балконе, пила чай и смотрела, как за окном падает первый снег. Лампочки на соседнем доме отражались в окнах, как огоньки чужих жизней. Я вдруг вспомнила, как бабушка говорила: — Дом — это не стены и не мебель. Дом — это там, где спокойно дышится.
И вот впервые за долгое время я дышала спокойно.
Я посмотрела на плитку, на шторы, на идеально выровненные стены — и поняла: всё это больше не напоминает мне о них. Всё, что было связано с чужими руками и чужими советами, стало просто фоном.
Моя квартира снова стала моей. Своей историей, своим запахом, своей тишиной.
Иногда по вечерам я всё ещё думаю об Игоре. Не с ненавистью, не с тоской — просто как о человеке, который однажды был рядом, но не смог остаться. Потому что слишком слушал других.
Валентина Петровна, наверное, до сих пор уверена, что я её обманула. Что «украла» у них квартиру, счастье, сына. Но правда в другом: я просто вернула себе то, что и так было моим.
Говорят, в любой войне нет победителей. Может, и так. Но после всей этой грязи и суда, после оскорблений и нервов, я поняла простую вещь: иногда справедливость — это просто не отдать своё. Не уступить там, где тебе обязаны по закону и по совести.
И если за это кто-то возненавидит тебя — значит, ты всё сделала правильно.
