Через неделю Галина Петровна уже полностью “освоила территорию”. Она вставала раньше всех, надевала халат с цветами и включала чайник, громко, будто специально. Потом шлепала по коридору в тапках и начинала день с фразы: — Ну что, семья, подъем!
“Семья”, — думала Надежда, зажимая голову под подушкой. — “Какая семья, если я тут лишняя?”.
Евгений будто растворился. На работе, на рыбалке, “у Андрея с ремонтом помочь”. Дома — всегда устал, молчалив. Иногда они пересекались на кухне, и Надежда пыталась говорить, но каждый разговор заканчивался одинаково:
— Надь, ну что ты опять начинаешь? — говорил он. — Мамы с папой пожилые, им тяжело. Мы — молоды, нам не трудно подвинуться.
— А мне тяжело, Женя! — шептала она. — Мне — некуда подвинуться. Я тут как квартирантка.
— Не выдумывай, — и уходил, оставляя её с недопитым чаем и комом в горле.
Через два месяца Надежда перестала узнавать себя. В зеркале — женщина с серыми глазами и пустыми руками. С лица сошла вся краска, даже губы побледнели. На работе спрашивали: “Ты болеешь?” Она отвечала — “устала”.
Однажды в их дверь позвонил незнакомый мужчина — сосед сверху, бывший музыкант, с взлохмаченными волосами и гитарой за плечом. — Извините, вы, случайно, не знаете, кто здесь теперь живёт? — спросил он, оглядывая коридор. — А кто раньше жил? — удивилась Надежда. — Молодая пара, кажется… такие счастливые были, всё вместе смеялись.
Он не узнал её. Надежда закрыла дверь и долго стояла, прижимая лоб к холодному дереву.
К середине зимы Галина Петровна полностью завладела домом. Даже воздух теперь пах её духами — “Красная Москва”, терпкими, удушливыми. Она убрала с кухни Надеждины кружки — “слишком мрачные, синие, как из морга” — и поставила розовые с розами. В спальне повесила обереги — “от дурных мыслей”. На балконе расставила банки с засолками.
Единственным местом, где Надежда могла спрятаться, стала ванная. Там она сидела по вечерам, закрывшись изнутри, и слушала воду. Иногда писала в блокноте короткие фразы: “Не забыть — я живая”, “Выдержать еще неделю”, “Бежать”.
И вот настал тот самый день — её день рождения. С утра было холодно, серо, с неба сыпался мокрый снег. На кухне кипела каша, свекровь возмущалась, что Надежда опаздывает на завтрак. Евгений сидел с телефоном. Никто не вспомнил.
Она ушла, не сказав ни слова. На автобусной остановке купила кофе в бумажном стакане и долго смотрела на пар, поднимающийся вверх. “Загадай желание”, — вспомнились мамины слова из детства. “Только не говори вслух, а то не сбудется”. Она загадала. Простое, как вдох: “Хочу жить. Просто жить”.
В тот вечер, когда она вернулась, в квартире пахло мясом и луковой поджаркой. Свекор смотрел новости, свекровь мыла посуду. Евгений лежал на диване. Никто не спросил, где она была. Никто не посмотрел.
И вдруг что-то щёлкнуло. Как лампочка, которая наконец перегорела после долгого мерцания.
Она встала, прошла к столу, наложила себе немного супа — и не почувствовала вкуса. А потом сказала — спокойно, просто, без пафоса:
Все повернулись к ней.
— Куда? — свекровь опешила. — Не знаю. Но не сюда.
— Надя, ты что, с ума? — Евгений сел, хлопая ресницами. — Мы же семья!
