Я молчала. Внутри у меня все оборвалось. Перегорело. Пропал всякий страх, всякая усталость, всякое желание угодить. Осталась только ледяная, кристальная пустота.
Ее семья. Сидит голодная. Должна быть здесь. Не позорь.
Каждое слово било точно в цель, но не ранило, а лишь укрепляло эту новую, странную твердость внутри.
— Ты меня слышишь?! — продолжала орать свекровь. — Я требую, чтобы ты немедленно…
Я не стала дослушивать. Я медленно, очень медленно опустила руку с телефоном и нажала на красную кнопку. Крик оборвался на полуслове. Наступила тишина.
Я стояла в тихом подъезде, глядя на темный экран телефона. Катя тихонько дернула меня за подол.
— Мама, что бабушка хотела? Она опять злится?
Я посмотрела на ее испуганное личико, на большие глаза, полные тревоги. И впервые за эти четыре дня моя улыбка стала по-настояшему спокойной.
— Ничего, солнышко. Больше — ничего.
Я взяла ее за руку, повернула ключ в замке и открыла дверь. Мы вошли в квартиру. Мое сердце билось ровно и громко. Война была объявлена. И на этот раз я была готова дать ответ.
Мы вошли в квартиру. Воздух в прихожей был густым и спертым, будто заряженным молчаливым ожиданием взрыва. Из гостиной доносились приглушенные голоса телевизора, но стоило мне сделать шаг, как они смолкли. Меня ждали.
Я помогла Кате разуться, сняла свою обувь и прошла в коридор. Я не поспешала, мои движения были медленными и точными. Я чувствовала себя не служанкой, вернувшейся с прогулки, а хозяином, входящим на свою территорию.
В дверном проеме гостиной возникла Людмила Петровна. Ее лицо было бледным от невысказанной ярости, губы поджаты в тонкую ниточку.
— Алина, я с тобой разговаривала! — начала она с места в карьер, не дав мне и слова сказать. — Ты посмела бросить трубку? Это верх неуважения! Я требую объяснений!
Я не ответила сразу. Я прошла мимо нее на кухню, поставила на стол сумку с остатками нашего мороженого, налила себе стакан холодной воды и сделала большой глоток. Рука не дрожала. Затем я обернулась к ней.
Ольга и Сергей сидели на диване и смотрели на меня как на диковинное животное в зоопарке. Дети притихли где-то в углу.
— Объяснений? — мой голос прозвучал на удивление ровно и тихо, но в тишине кухни он был слышен.— Хорошо. Я дам объяснения.
Я вышла на середину комнаты, чтобы меня все видели и слышали.
— Вы только что сказали мне по телефону, что ваша семья сидит голодная. — Я сделала паузу, глядя прямо на свекровь. — Меня это очень заинтересовало. А кто, простите, входит в вашу семью?
Людмила Петровна опешила. Она явно ждала оправданий, слез, но не такого холодного, логичного вопроса.
— Как это кто? Я, Ольга, Сергей, дети! — выпалила она.
— Ага, — кивнула я. — То есть вы, ваша дочь, ваш зять и ваши внуки. А мы с Максимом и Катей? Мы кто? Мы уже не семья? Мы — бесплатная гостиница с полным пансионом и прислугой?
Наступила мертвая тишина. Ольга открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашлась.
— Вы приехали в мой дом, — продолжала я, и мой голос набирал силу, но не громкость, а твердость. — В дом, где я живу со своей семьей. Вы не уважаете наши правила, наши вещи, наше личное пространство. Вы позволяете своим детям ломать игрушки моей дочери, вы требуете убрать нашего питомца на холодный балкон, вы указываете, что мне готовить и когда мне это делать. Вы звоните мне и кричите, что я должна немедленно бежать и накрывать для вас стол.
Я посмотрела на каждого из них по очереди.
— С сегодняшнего дня эта бесплатная гостиница закрывается на ремонт. Я больше не ваша повариха и не ваша уборщица. Продукты в холодильнике есть. Газ работает. Плита исправна. Ваша семья может самостоятельно позаботиться о своем пропитании. Я буду заниматься только своей семьей — своим мужем и своей дочерью.
Истеричный вздох Ольги разорвал паузу.
— Да как ты смеешь так разговаривать! Мама, ты слышишь это? Мы приехали в гости, а нас оскорбляют!
— Это не оскорбление, Ольга, — холодно парировала я. — Это установление границ. Вы ведете себя не как гости, а как оккупанты. С этим пора заканчивать.
— Максим! — вдруг взвыла Людмила Петровна, обращаясь к сыну, который как раз в этот момент появился на пороге, вернувшись с работы. Его лицо выражало полное недоумение от царившей в доме атмосферы. — Максим, скажи ей! Ты слышишь, как твоя жена разговаривает с твоей матерью? Она совсем с ума сошла!
Все взгляды устремились на моего мужа. Он стоял, сжимая ручку своего портфеля, и молча смотрел то на меня, сгорбленную и побледневшую, но с твердым взглядом, то на свою разъяренную мать.
Он сделал глубокий вдох. Прошла вечность.
— Мама, — его голос прозвучал устало, но четко. — Алина права. Вы все здесь совершенно сели ей на голову. И мне. Это наш дом. И вы ведете себя в нем неподобающе.
В комнате повисла абсолютная, оглушительная тишина. Казалось, даже дыхание у всех перехватило. Людмила Петровна побледнела еще сильнее, будто ее ударили ножом в спину. Ее опора, ее сын, только что предал ее, перейдя на сторону врага.
Она ничего не сказала. Она просто развернулась и, оттолкнув Максима плечом, молча ушла в гостевую комнату, громко хлопнув дверью.
Война была объявлена официально. И линия фронта теперь проходила прямо через нашу квартиру.
Тот вечер прошел в гробовой тишине, нарушаемой лишь глухими хлопками дверей и приглушенными разговорами за стеной. Мы с Максимом молча поужинали на кухне с Катей. Он не расспрашивал меня, а я не стала вдаваться в подробности. Его поддержки в тот момент было достаточно. Мы понимали друг друга без слов.
На следующее утро я проснулась с железной решимостью. Моя кухня больше не была общественной столовой. Я приготовила завтрак только на нас троих: кашу для Кати, яичницу с кофе для нас с мужем. Аромат еды разнесся по квартире. Вскоре в дверном проеме появилась Ольга. Она молча уставилась на сковороду, потом на нас, с аппетитом завтракающих, и фыркнула.
— Ничего себе гостеприимство. Сами уплетаете, а гости голодные сидят.
— Доброе утро, Ольга, — вежливо, но холодно ответил Максим, не отрываясь от тарелки. — Продукты в холодильнике. Сковородка свободна.
Ольга замерла на секунду, пожирая нас глазами, затем развернулась и ушла. Через минуту из гостевой комнаты донеслись громкие, нарочитые вздохи и возгласы:
— Сергей, вставай, пойдем сами себе яичницу жарить! Хочешь есть — умей вертеться! Нас здесь, видимо, никто кормить не собирается!
Они действительно попытались что-то приготовить. Грохот посуды, доносящийся с кухни, напоминал не кулинарный процесс, а снос здания. Через полчаса они вынесли из кухни несколько черных, подгоревших яичных лепешек и ушли есть в комнату. После их трапезы кухня выглядела так, будто по ней проехался комбайн: крошки, лужицы масла, разбросанная утварь. Я молча зашла, сфотографировала весь этот беспорядок на телефон и принялась убирать. Без возмущения, без комментариев. Просто делала свою работу.
Это выводило их из себя больше любых криков. Их провокации натыкались на глухую, молчаливую стену. Они ждали скандала, слез, оправданий. А получали ледяное спокойствие и железные правила.
Во второй половине дня Людмила Петровна решила сменить тактику. Она вышла в гостиную с театрально-скорбным видом и уселась в кресло напротив меня.
— Алина, нам нужно поговорить по-хорошему, — начала она сладким, ядовитым голосом. — Я понимаю, ты устала. Но нельзя же быть такой жестокой. Мы же родные люди. Мы приехали к вам с миром, а ты устроила здесь какие-то баррикады. Дети плачут от голода.
— Дети плачут, потому что их родители не научили их уважать чужой труд и чужой дом, — спокойно ответила я, не отрываясь от книги. — И не могут приготовить им нормальную еду.
— Ты обвиняешь меня в плохом воспитании? Да я своего сына вырастила одна, на две работы вкалывала! А ты избаловала Максима, он теперь под каблуком и матери в обиду не может заступиться!
— Мама, хватит, — раздался из коридора твердый голос Максима. Он стоял и смотрел на нас. — Алина ни в чем меня не избаловала. Она создала нам с Катей дом. А вы этот дом разрушаете. И да, я на ее стороне. Потому что она права.
Людмила Петровна вскочила с кресла, ее лицо исказила обида.
— Ах так! Значит, я для тебя больше не мать? Значит, я одна тебя растила, ночью не спала, ради тебя на двух работах убивалась, а она, эта… приезжая, оказалась тебе роднее?
