— Это потому что твоя мама готовит для нас по-особенному, правильно, Алина? — улыбнулась Людмила Петровна. — Внучка, кушай, что дают. Вырастешь — спасибо скажешь.
После обеда я наконец-то забрала Катю в нашу комнату, под предлогом, что ей нужно поспать. Я прилегла рядом с ней, просто чтобы закрыть глаза на пятнадцать минут. Но не успела я погрузиться в забытье, как в дверь постучали.
— Алина? Ты спишь? — это был голос Ольги. — У нас дети есть хотят. Ты не планировала полдник? Или можно что-то перекусить? Только ничего сладкого, у них от сахара гиперактивность.
Я вздохнула, посмотрела на спящую дочь и поднялась. Война продолжалась. А я была на ней всего лишь безымянной солдаткой, которой даже не давали поесть.
К четвертому дню я уже почти смирилась со своей ролью бессловесной прислуги. Я варила, жарила, мыла и убирала, превратившись в механизм, работающий на удовлетворение бесконечных потребностей моих гостей. Максим с утра до вечера пропадал на работе, а вечерами, видя мое изможденное лицо, лишь виновато вздыхал и говорил: «Потерпи еще немного, они же скоро уедут». Терпеть становилось все сложнее.
Апогеем всего стал поход в супермаркет. Я взяла с собой Катю, чтобы хоть ненадолго вырвать ее из дома, где царил хаос, и где ее игрушки постоянно ломали или присваивали. Мы гуляли между стеллажами, и я наконец-то могла дышать полной грудью, никому не принадлежа. Катя держала меня за руку и что-то оживленно рассказывала про своих друзей в садике. В кондитерском отделе я, почти на автомате, взяла ее любимое пирожное «Картошка». Ее глаза засияли.
— Спасибо, мамочка! Ты лучшая! —Это тебе за терпение, солнышко.
Дома нас ждала привычная картина. Ольга и Сергей смотрели телевизор, свекровь что-то ворчала на кухне, а их дети носились по квартире. Я разулась, помогла Кате, и мы прошли в свою комнату, чтобы разложить покупки и спрятать заветное пирожное от посторонних глаз. Но не успели.
Младший, Степан, как коршун, вынырнул из-за угла и уставился на маленький бумажный пакет в руках у Кати.
— А это что? — потребовал он знать. —Это мое пирожное, — тихо ответила Катя, прижимая пакет к груди. —Хочу! Дай! — его голос сразу сменился на требовательный визг.
Ольга оторвалась от телефона.
— Степа, что случилось? —Она мне не дает! — мальчик ткнул пальцем в Катю и заревел уже на полную катушку.
Ольга поднялась с дивана и направилась к нам с видом верховного судьи.
— В чем дело, девочки? — сказала она, хотя обращалась ко мне. — Степа хочет пирожное. Дай ему, Алина, ну что ты как маленькая. Купишь ей еще завтра.
Катя прижалась ко мне, ее нижняя губа задрожала.
— Но это мое… Мама купила его мне… —Катя, не жадничай! — из гостиной раздался голос свекрови. — Надо делиться с гостями. Ты же большая девочка.
Я чувствовала, как по моей спине пробежали мурашки. Вся накопившаяся усталость, злость и унижение сконцентрировались в этом одном моменте.
— Ольга, это пирожное я купила для Кати, — сказала я, стараясь говорить максимально спокойно. — Она его ждала. Если Степан хочет, вы можете сходить и купить ему exactly такое же. Магазин через дорогу.
Лицо Ольги исказилось от гримасы брезгливого непонимания.
— Ты серьезно? Из-за какого-то пирожного ты устраиваешь сцену? Мой ребенок плачет! Просто дай ему половинку, и все дела. Неужели так сложно?
— Нет, — мое собственное слово прозвучало для меня хрустальным и твердым. — Не сложно. Но я не дам. Это ее пирожное. Она никому не обязана его отдавать.
В этот момент в коридоре появилась Людмила Петровна. Она посмотрела на ревущего Степана, на возмущенную дочь и на нас с Катей, прижавшихся друг к другу.
— Алина, что тут происходит? Опять ты доводишь детей до слез? — ее тон был ледяным. — Я не понимаю, что происходит с твоим воспитанием. Твоя дочь растет эгоисткой, которая не умеет делиться. Это непорядок.
Слово «эгоистка», брошенное в адрес моего ребенка, сработало как красная тряпка на быка. Вся кровь прилила к моему лицу.
— Мое воспитание? — голос мой дрогнул, но я не сдалась. — Моя дочь не эгоистка. Она просто хочет распоряжаться своими вещами в своем же доме! А вы позволяете своим детям ломать ее игрушки, портить наши вещи и называют это «делиться»? Нет, Людмила Петровна. Это не делиться. Это называется беспредел.
В квартире повисла гробовая тишина. Даже Степан перестал реветь. Ольга смотрела на меня с открытым ртом, а на лице свекрови застыло выражение неподдельного шока и обиды. Никто никогда не говорил с ними в таком тоне.
— Ну что ж… — наконец выдохнула Людмила Петровна. — Я вижу, мы здесь лишние. Мы приехали в гости к людям, которые не ценят семейных уз. Ольга, пойдем.
Она развернулась и с гордым видом проследовала в гостиную. Ольга, бросив на меня злобный взгляд, повела притихших детей за собой.
Я стояла в коридоре, дрожа всем телом. Катя обняла меня за ноги и прошептала:
— Мама, ты плачешь? Я провела рукой по щеке и действительно почувствовала влагу.Я не заметила, как слезы сами потекли из глаз.
— Нет, солнышко, все хорошо. Иди в комнату, съешь свое пирожное. Никто у тебя его не отнимет.
Я отвела ее, а сама вернулась на кухню, чтобы прийти в себя. Руки все еще дрожали. Я понимала, что точка невозврата пройдена. Холодная война, длившаяся все эти дни, только что перешла в открытую фазу. И я не знала, что будет дальше.
Наступило затишье. Тяжелое, гнетущее, наполненное невысказанными упреками и ледяными взглядами. После утреннего инцидента с пирожным гости засели в гостиной, демонстративно игнорируя меня. Ольга что-то злобно шептала матери, бросая в мою сторону колкие взгляды. Даже дети вели себя тише обычного, чувствуя напряженную атмосферу.
Я пыталась заниматься обычными делами — перебрала вещи в шкафу, протерла пыль, но руки сами собой опускались. В голове крутилась одна мысль: «Дотерпеть. Осталось всего три дня». Эти три дня казались вечностью.
Катя, напуганная утренней ссорой, тихо играла в углу своей комнаты, изредка поглядывая на меня с немым вопросом. Мне было невыносимо больно от этого взгляда. Я понимала, что должна была защитить ее раньше, что позволила ситуации зайти так далеко.
— Катюш, хочешь, сходим в парк? — предложила я, стараясь говорить как можно более бодро. — Покатаемся на качелях, покормим уточек.
Ее глаза сразу же загорелись.
— Давай! Только мы с тобой?
Мы быстро собрались. Я намеренно не пошла предупреждать «гостей» о наших планах. Пусть хоть ненадолго, но мы вырвемся из этой тюрьмы вежливости. Я лишь бросила короткую фразу, проходя мимо гостиной:
В ответ никто даже не повернулся. Только Людмила Петровна громко вздохнула, давая понять, что ее глубоко оскорбляет такое поведение.
Воздух в парке был пьянящим и свободным. Я вдыхала его полной грудью, стараясь вытереть из памяти утренние события. Катя бежала впереди, смеялась, качалась на качелях так высоко, как я давно уже не позволяла ей из-за вечной нехватки времени. Мы купили мороженое, покормили голубей. Я смотрела на свою дочь и думала, что ради этого света в ее глазах можно вытерпеть что угодно. Всего три дня.
Мы вернулись домой ровно через полтора часа. Я чувствовала себя отдохнувшей, почти умиротворенной. Возможно, все еще наладится. Возможно, мы как-то дотянем до конца визита, сохранив подобие мира.
Я только протянула руку к ключу, как сумка вдруг задрожала и заиграл разрывной рингтон. На экране горело имя «Свекровь». Я вздохнула. Наверное, что-то забыла или что-то нужно купить по дороге.
Я нажала на зеленую кнопку и только собралась сказать «алло», как в трубке ударил такой визгливый, пронзительный и полный неподдельной ярости голос, что я инстинктивно отдернула телефон от уха.
Эти слова прозвучали не как вопрос, а как обвинение. Как удар хлыстом.
Я замерла, не в силах вымолвить ни слова. А голос в трубке тем временем набирал силу, становясь все громче и визгливее.
— Моя семья уже час сидит голодная, а стол ещё не накрыт! Ты вообще о нас думаешь? Или только о своих глупых прогулках! Мы гости! Ты должна быть здесь, чтобы решать наши проблемы! Сейчас же возвращайся и не позорь меня!
Она кричала так, что микрофон хрипел. Катя, стоявшая рядом, испуганно прижалась к моей ноге, услышав искаженные крики из трубки.
