Я не стала спорить. Я просто развернулась и вышла из комнаты, оставив его одного. В зале Галина Ивановна смотрела телевизор, укутавшись в мой плед. Она обернулась и бросила на меня быстрый, оценивающий взгляд. В её глазах я прочитала не вопрос и не сочувствие, а тихое, спокойное торжество.
И в тот момент я поняла, что неделя — это была лишь присказка. А настоящая сказка, страшная и бесконечная, только начиналась. И я в ней была уже не хозяйкой, а злой и неблагодарной героиней, которой предстояло либо сдаться, либо начать бороться за свой дом в одиночку.
Напряжение в квартире стало осязаемым, как густой туман. Мы с Кириллом почти не разговаривали. Он откровенно избегал меня, задерживался на работе, а дома утыкался в телефон или смотрел телевизор вместе с матерью. Их тихий смех из гостиной резал меня по живому. Я чувствовала себя чужой, заключенной в стенах собственного дома.
Галина Ивановна окончательно освоилась. Теперь она не спрашивала, можно ли что-то взять или переставить. Она просто делала. Мои духи «для особого случая» теперь пахли в прихожей, потому что она решила, что «воздух нужно освежить». Мои книги сдвинуты с полки, чтобы освободить место для её вязальных принадлежностей. Каждый день был мелкой пыткой, и я с трудом сдерживалась, чтобы не взорваться.
Однажды в среду у меня внезапно отменилась важная планерка. Я решила не тратить внезапно свалившийся выходной на сидение в одной квартире со свекровью и собралась пойти в кино одна. Выскользнув из спальни, я увидела, что Галина Ивановна, закутанная в мой плед, мирно спит на диване под звуки очередного сериала. На цыпочках я прошла в прихожую, надела пальто и уже взялась за ручку двери, как вдруг услышала сзади скрип.
Я обернулась. Дверь в гостиную была приоткрыта, но свекровь не шевелилась. Скрип повторился — на этот раз он донёсся явно из-за двери в спальню. Сердце ёкнуло. Кирилл должен быть на работе. Значит, он… дома? И почему он скрывается в спальне?
Я осторожно отпустила дверную ручку и так же бесшумно, на цыпочках, двинулась обратно по коридору. Сердце колотилось где-то в горле. Я не понимала, что происходит, но внутри всё сжалось в тугой, тревожный комок.
Дверь в спальню была неплотно прикрыта. Из щели доносился негромкий, но взволнованный голос Кирилла.
— …понимаешь, это же наш единственный шанс! Она ни за что не согласится добровольно. Нужно действовать хитрее.
Я замерла, вжавшись в стену, боясь дышать. По спине пробежал ледяной холод. О ком он? Обо мне?
Ответила ему не его мать. Из комнаты донёсся низкий, ворчливый женский голос, который я узнала бы из тысячи. Это был голос Галины Ивановны. Но он звучал совсем не так, как обычно — не жалобно и не слащаво, а жёстко, почти по-деловому.
— Я же говорю, сынок, не надо нервничать. Всё идёт по плану. Она молодая, глупенькая. Сначала я тут обживусь, привыкну, а ты тем временем её обработаешь. Скажешь, что мне без прописки пособие не оформят, или ещё что-нибудь придумаешь. Главное — чтобы она сама всё подписала, без лишних вопросов.
Мир вокруг поплыл. Я схватилась за косяк двери, чтобы не упасть. В ушах зазвенело так, что я едва разобрала следующие слова.
— Но, мам, как мы её выгоним потом? — в голосе Кирилла слышались сомнения.
— Выгоним? — фыркнула Галина Ивановна. — Мы ничего выгонять не будем. Как только я получу постоянную регистрацию в этой квартире, мы с тобой идём к юристу. Ты же её официальный муж. А раз она прописала сюда тебя, а теперь и меня — мы почти что совладельцы. А потом… потом ты с ней разводишься. По закону, при разводе мы сможем претендовать на долю. Или она будет вынуждена нам эту долю выкупить. Очень большие деньги, сынок. А она останется с носом. Думала, что приватизировала счастье, а получила… — она не договорила и тихо хихикнула.
— Она же подпишет? — снова, уже совсем по-детски, спросил Кирилл.
— Конечно, подпишет, если ты правильно всё преподнесёшь. Скажешь, что это просто формальность для соцзащиты. Она же тебе верит. Любит тебя, дурочка.
В тот миг во мне всё умерло. Любовь, доверие, надежда — всё это разом испарилось, оставив после себя лишь ледяную, звенящую пустоту. Я смотрела на щель в двери и не видела ничего, кроме размытого пятна обоев. В голове крутилась только одна фраза, безумная и чудовищная: «Прописка… развод… доля… выкупить…»
Они не просто хотели пожить. Они планировали многоходовую операцию по отъёму моей квартиры. Моей единственной собственности, моего крова. Мой собственный муж, человек, которому я доверяла, с холодным расчётом обсуждал, как обобрать меня и выставить на улицу.
Ноги стали ватными. Я оттолкнулась от стены и, почти не помня как, на цыпочках, задыхаясь, побежала к выходу. Я не могла остаться здесь ни секунды больше. Мне нужно было на воздух, нужно было кричать, плакать, биться в истерике.
Но я не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Какая-то новая, незнакомая мне часть меня взяла верх над паникой. Та часть, что отвечала за выживание. Я молча надела туфли, молча вышла на лестничную площадку и молча прикрыла за собой дверь, не хлопнув ею.
Я спустилась на первый этаж и вышла на улицу. Осенний ветер ударил в лицо, но не смог рассеять оцепенение. Я шла, не видя дороги, не чувствуя холода, сжимая в кармане пальто ключи от квартиры, которая вдруг перестала быть моим домом, а превратилась в поле битвы. В ловушку.
Теперь я знала правду. Жестокую, циничную, от которой стыла кровь. И это знание было моим единственным оружием. Они думали, что играют с глупенькой девочкой. Они ошибались.
Я достала телефон и почти на автомате открыла чат с моей старой подругой, которая работала юристом. Пальцы дрожали, когда я набирала сообщение.
«Лен, привет. Срочно нужна твоя консультация. Только никому ни слова. Речь идёт о моей квартире».
Ответ пришёл почти мгновенно.
«Конечно. Что случилось?»
Я сделала глубокий вдох, пытаясь совладать с тремором. Паника отступала, уступая место новому, холодному и ясному чувству — решимости.
«Случилось то, что я проснулась», — отписала я и пошла к метро, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Игра только начиналась, но теперь правила диктовала я.
Кафе было тихим, полупустым в этот будний день. Запах свежемолотого кофе и сладкой выпечки обычно успокаивал меня, но сейчас я не чувствовала ничего, кроме ледяного кома в груди. Я сидела у окна, нервно теребя салфетку и невидяще глядя на прохожих, кутающихся от промозглого ветра.
Лена появилась через десять минут. Она неслась между столиками, сбрасывая с плеч мокрое пальто, её лицо было сосредоточенным и серьёзным. Увидев меня, она замедлила шаг. Должно быть, я выглядела ужасно.
— Насть, живая? — она опустилась в кресло напротив и сразу же отложила в сторону меню. — Что случилось? Твое сообщение меня напугало.
Я не могла говорить. Слова, которые я rehearsed в уме по дороге сюда, куда-то испарились. Я просто молча вынула телефон из кармана, дрожащими пальцами запустила диктофон и включила запись. Ту самую, что я сделала, вернувшись в квартиру, пока они всё ещё сидели в спальне.
Я не смотрела на Лену, пока играли голоса Кирилла и его матери. Я смотрела в свою остывшую чашку капучино, чувствуя, как жгучий стыд и ненависть снова подкатывают к горлу. Звук был приглушённым, но каждое слово было разборчивым, каждое циничное предложение — отчётливым, как удар ножом.
…«она ни за что не согласится добровольно»… …«скажешь,что для соцзащиты, формальность»… …«получит постоянную регистрацию»… …«при разводе претендуем на долю»… …«она будет вынуждена выкупить»…
Запись закончилась. В тишине нашего угла было слышно лишь шипение кофемашины за стойкой. Я медленно подняла глаза на Лену.
Лицо подруги было каменным. Вся её обычная деловая живость куда-то испарилась. Она медленно отодвинула телефон, как будто он был чем-то заразным, и посмотрела на меня. В её глазах я увидела не жалость, а чистейший, беспримесный гнев.
— Твою… мать… — выдохнула она тихо, но с такой силой, что казалось, стёкла задрожат. — Настя, ты это… ты это серьёзно? Это же… это же уголовщина пахнет. Мошеннический сговор.
Она резко провела рукой по лицу, как бы стирая шок, и её взгляд стал острым, профессиональным.
— Так. Сначала главное. Квартира. Она твоя? Документы? Покупалась до брака? Наследство?
— Наследство от бабушки, — голос мой звучал сипло и чужим. — Дарственная. Я единственная собственница. Прописана там только я. Кирилла я прописала, когда мы поженились.
Лена кивнула, её мозг уже работал на высокой скорости.
— Хорошо. Это главное. Значит, квартира — твоя личная собственность. При разводе он не имеет права ни на сантиметр этих стен. Это не совместно нажитое. Но… — она сделала многозначительную паузу и посмотрела на меня прямо. — Но если ты прописываешь в эту квартиру кого-то ещё, особенно близкого родственника, его мать, всё меняется.
— Как? — прошептала я.
— Постоянная регистрация, та самая прописка, которую они хотят, — это не просто штамп в паспорте. Это право пользования жилым помещением. Выписать человека с постоянной регистрацией, даже если он не собственник, очень и очень сложно. Особенно если он — мать твоего мужа, пенсионерка, и другого жилья у неё нет. Она может годами жить у тебя, а ты ничего не сможешь сделать. Судиться, доказывать, что она тебе не родственница… Это адский труд, деньги на юристов и годы нервотрёпки. Они это знают. Они на это и рассчитывают.
Мир вокруг снова поплыл. Теперь я понимала весь ужас их плана. Это была не афера на скорую руку. Это был продуманный до мелочей захват.
— То есть… если я её пропишу… она останется там навсегда?
— Фактически, да, — холодно подтвердила Лена. — А дальше их план, судя по записи, простой. Они создают для тебя невыносимые условия жизни. Ты либо сама сбежишь из своей же квартиры, либо, при разводе, они будут давить на тебя, чтобы ты выкупила их «долю», хотя юридически никакой доли у них нет. Но судиться с ними, зная, что эта женщина будет твоим вечным сожителем… Многие предпочтут откупиться. Это психологическая атака. Грязно, подло и, к сожалению, очень эффективно.
Я закрыла глаза. Теперь всё встало на свои места. Вся их ложь о потопе, все эти недели захвата пространства, все упрёки в эгоизме — всё это было частью одного большого плана.
— Что мне делать? — спросила я, и в голосе моём прозвучала уже не паника, а холодная решимость.
Лена наклонилась через стол, её глаза горели.
