Этого было достаточно. Последняя черта была пересечена.
— Выйдите оба из моей квартиры, — сказала я так тихо, что они на мгновение замолчали. — Сейчас же.
— Что? — опешил Кирилл.
— Ты меня выгоняешь? — взвыла его мать. — Да я никуда не пойду! Я здесь прописана!
— Ты не прописана здесь, — холодно парировала я. — И никогда не будешь. А вот он прописан. Но это не дает ему права собственности. И уж тем более не дает права приводить сюда своих родственников для осуществления мошеннических схем. Так что да. Я выгоняю вас обоих. Берите свои вещи и уходите.
Кирилл смотрел на меня с ненавистью. В его глазах не осталось ничего от того человека, которого я любила.
— Или прописываешь мою маму, или мы с тобой разводимся! — бросил он последний, отчаянный козырь. Он все еще верил, что я испугаюсь, что отступлю.
Я посмотрела на него, на его разгневанное, незнакомое лицо, на его мать, которая сжала кулаки в бессильной злобе. И я поняла, что все кончено.
Я не ответила сразу. Я медленно обошла стол, прошла в прихожую, где уже стоял собранный накануне вещмешок Галины Ивановны. Я взяла его, вернулась на кухню и поставила сумку на пол между нами.
— Ты думал, я отдам квартиру ради твоей «любви»? — повторила я его слова, и они прозвучали как приговор. — Нет, Кирилл. Забирай сумку и маму — и катитесь на все четыре стороны!
Тишина стала оглушительной. Они смотрели на меня, не в силах поверить в свой полный и окончательный разгром.
Слова повисли в воздухе, тяжелые и звенящие, как осколки стекла. Казалось, даже время замерло, застигнутое врасплох этой внезапной развязкой. Я стояла, сжимая в кармане кулаки, чтобы скрыть дрожь, и смотрела на них. Смотрела на человека, который еще несколько месяцев назад клялся мне в вечной любви, а теперь смотрел на меня с ненавистью, смешанной с животным страхом. Смотрела на его мать, чье лицо из багрового стало землисто-серым, а в глазах читалась лишь тупая, непонимающая ярость.
Первой опомнилась Галина Ивановна. Ее визг пронзил оглушительную тишину.
— Да кто ты такая, чтобы нас выгонять! Это квартира моего сына! Он здесь прописан! Имеет право! Мы никуда не пойдем! Полицию вызовем!
Она сделала шаг ко мне, сжав кулаки, будто собиралась броситься в драку. Но я не отступила ни на сантиметр. Внутри все было холодно и пусто. Страх ушел, осталась только ледяная, беспощадная ясность.
— Вызывайте, — сказала я абсолютно спокойно. — Очень советую. Я как раз объясню участковому, как вы вдвоем сговорились лишить меня жилья путем мошенничества. У меня есть кое-что для них.
Я медленно, не сводя с них глаз, достала из кармана телефон. Не включая его, просто положила на стол, будто демонстрируя.
— Вот здесь, — мои пальцы легли на черный экран, — запись вашего милого семейного совета. Тот самый, где вы подробно обсуждали, как обманом получить прописку, а потом через суд отжать у меня долю. Или заставить меня выкупить ее. Очень познавательно. Думаю, полиции будет интересно.
Кирилл, до этого момента молчавший и смотревший в пол, резко поднял голову. Его глаза были полы ужасом.
— Ты… записала? — он прошептал так, будто у него перехватило дыхание. — Это же… это незаконно…
— Судьям обычно интереснее содержание разговора, чем способ его получения, когда речь идет о мошенничестве, — парировала я, вспоминая слова Лены. — Особенно когда есть другие доказательства. А они есть. И ваши показания в участке тоже станут доказательствами.
Галина Ивановна захлебнулась. Ее уверенность мгновенно испарилась, сменившись паникой. Она посмотрела на сына, ища поддержки, но он лишь бессильно опустил плечи, понимая, что игра проиграна. Все их карты были биты.
— Настя… — голос Кирилла стал хриплым, в нем послышались нотки старой, почти забытой мной мольбы. — Давай… давай поговорим как взрослые люди. Мы же можем договориться… Мама просто перенервничала… Мы все неправильно поняли друг друга…
— Договориться? — я рассмеялась, и смех прозвучал горько и колко. — О чем? О сумме отступных? Или о том, в какой очередности вы будете меня выселять? Нет, Кирилл. Все разговоры окончены. Вы перешли грань, за которой не бывает договоренностей. Вы хотели оставить меня на улице. Теперь ваша очередь искать, где переночевать.
Я указала взглядом на вещмешок у своих ног.
— Вот вещи вашей матери. Вы можете взять их и уйти. Сейчас. Пока я не вызвала полицию и не дала делу официальный ход. Думаю, вам не нужны проблемы с законом, верно?
Последняя фраза подействовала на них магически. Галина Ивановна беспомощно захлопала глазами, а затем, бормоча что-то невнятное под нос, схватила свою сумку. Она не смотрела ни на меня, ни на сына. Ее поза побежденного, сломленного животного была красноречивее любых слов.
Кирилл все еще стоял, будто вросший в пол. Он смотрел на меня, и в его взгляде было столько ненависти, обиды и растерянности, что, будь это раньше, мое сердце разорвалось бы от боли. Сейчас оно молчало.
— Я… я заберу свои вещи, — хрипло произнес он.
— У тебя есть пятнадцать минут, — ответила я, отходя к входной двери и открывая ее настежь. В квартиру ворвался холодный воздух с лестничной площадки. — Бери только свое. Я проверю.
Он молча побрел в спальню. Слышно было, как он хаотично открывает и закрывает ящики, сгребая вещи в спортивную сумку. Галина Ивановна жалася у порога, не решаясь переступить его первой, унизительно прижимая к груди свой узел.
Я стояла у открытой двери, наблюдая за этим финалом нашего счастливого брака. Не было ни торжества, ни злорадства. Была лишь бесконечная, всепоглощающая усталость и горечь.
Вскоре Кирилл вышел из комнаты с набитой сумкой через плечо. Он прошел к выходу, остановившись передо мной. Его лицо было каменным.
— Ты довольна? — бросил он сквозь зубы.
— Нет, — честно ответила я. — Я не довольна. Я просто свободна. От тебя, от лжи и от страха потерять свой дом. А теперь прощай, Кирилл.
Он задержал на мне взгляд на секунду дольше, затем резко развернулся и вышел на лестницу, не оглядываясь. Его мать, шмыгая носом, поспешила за ним.
— Сынок, подожди… Куда мы теперь?..
Я дождалась, пока они спустятся на первый пролет, и затем медленно, с тихим щелчком, закрыла дверь. Закрыла на задвижку, на цепочку, повернула ключ.
Замок щелкнул громко, почти оглушительно, в полной тишине опустевшей квартиры.
И только тогда, прислонившись спиной к холодной деревянной поверхности, я позволила себе сделать первый глубокий, прерывистый вдох. А затем еще один. И еще. Грудь предательски вздымалась, по щекам текли горячие, соленые слезы. Я не рыдала. Я просто плакала. Плакала по любви, которой, возможно, никогда и не было. По доверию, которое оказалось разменной монетой. По тому дому, который чуть не стал моей тюрьмой.
Я осталась одна. В тихой, пустой, но безоговорочно СВОЕЙ квартире. Следующий шаг был за мной.
Год. За окном снова стояла осень, но уже другая. Не та, что принесла с собой вранье о потопе и чемодан коварных планов, а тихая, золотистая, пахнущая прелой листвой и свежестью. Я сидела на своем балконе, закутавшись в большой мягкий плед, и пила кофе из своей, наконец-то возвращенной на законное место, любимой кружки.
Развод дался легко. Слишком легко. Кирилл, после того как его мать, видимо, объяснила ему всю юридическую несостоятельность их амбиций, не стал претендовать ни на что. Он молча подписал все бумаги, которые я через своего юриста передала ему на единственной, короткой и ледяной встрече. Мы не делили ничего. У нас не было ничего общего, кроме лжи и предательства. Его выписка из квартиры прошла быстро и без эксцессов. Казалось, он хотел поскорее стереть этот эпизод из своей жизни, как досадную ошибку.
От Галины Ивановны я не слышала больше ни слова. Лена, мой страж-ангел и юрист, позвонила как-то раз и сообщила, что по своим каналам узнала: они вдвоем переехали в другой город, к какой-то дальней родственнице Галины Ивановны. Судя по всему, их грандиозный план по захвату жилья закончился полным фиаско и скитаниями. Мысль об этом не приносила мне радости. Лишь горькое ощущение пустоты и напрасно потраченного времени.
Я одна. Но я не одинока. Я была на нескольких свиданиях, но каждый раз ловила себя на гипербдительности. Я изучала глаза, ловила интонации, искала подвох там, где его, вероятно, и не было. Слишком свежа была рана, слишком глубоко засело недоверие. Я поняла, что мне нужно время. Не для кого-то, а для себя. Чтобы залечить шрамы и снова научиться доверять миру.
Я переставила мебель. Выкинула старый диван, на котором спала Галина Ивановна, и купила новый, широкий и мягкий, исключительно под свой вкус. На освободившееся место в серванте я вернула хрустального лебедя. Он снова стоял на своем месте, сияя в лучах утреннего солнца, хранимый и любимый. Я не стала наполнять его искусственными цветами. Он был прекрасен сам по себе, в своей чистоте и памяти о тех, кто действительно меня любил.
Я научилась ценить тишину. Ту самую тишину, что когда-то была нарушена чужими голосами и навязчивым телевизором. Теперь это была моя тишина. В ней не было одиночества. В ней было спокойствие. Ценное, выстраданное спокойствие, которое стало для меня дороже любой иллюзии семейного счастья.
Как-то раз, проходя по старому району, я случайно увидела ту самую «хрущёвку», где якобы случился потоп. Я остановилась и посмотрела на окна. Никаких следов ремонта, никаких строительных лесов. Обычный ухоженный дом. Никто и никогда не заливал квартиру моей свекрови. Это была ложь с первого до последнего слова. И я, такая умная и осторожная, чуть не повелась на нее.
Я не стала злиться. Я просто развернулась и пошла дальше. Эта история осталась позади. Она стала частью меня, суровым уроком, который научил меня слышать не слова, а поступки. Доверять не обещаниям, а действиям. И ценить то, что по-настоящему твое.
Я подошла к серванту, провела пальцем по гладкому прохладному боку хрустального лебедя.
— Ничего не бойся, — прошептала я ему, а по сути — себе. — Мы дома. Мы в безопасности.
И это было правдой. Я была дома. Одна. Но это был МОЙ дом. И это спокойствие, эта тишина и это право распоряжаться своей жизнью без оглядки на чужую алчность и подлость — вот та самая цена, которую я заплатила. И она того стоила.
За окном медленно падал желтый лист. Жизнь продолжалась. И впервые за долгое время я была готова принять это продолжение. Без страха. С открытым, хоть и осторожным, сердцем.
