Мартовский ветер трепал занавески на кухне, пока я готовил завтрак. Привычное утро воскресенья — яичница, тосты, какао для Сони. Моя десятилетняя дочь всегда просыпалась раньше меня по выходным, и я часто заставал её сидящей у окна с альбомом для рисования. Но в это утро что-то было не так.
— Папа, — Соня теребила край пижамы, не решаясь подойти ближе. — Там снова была эта женщина.
Я тяжело вздохнул, переворачивая яичницу. Последние две недели дочь только и говорила о какой-то загадочной даме, которая якобы появлялась у нашего дома. То в саду мелькнёт её силуэт, то у калитки постоит, то у окна… Детское воображение — удивительная штука, особенно когда ребёнок растёт без матери.
— Солнышко, мы же говорили об этом, — я постарался, чтобы мой голос звучал мягко. — Там никого нет. Может быть, тебе просто…
— Нет, папа! — Соня топнула ногой, её глаза, такие похожие на мамины, наполнились слезами. — Я правда её видела! Она была в светлом платье, с длинными тёмными волосами. И… и она оставила вот это.
Маленькая ладошка разжалась, и я увидел кольцо. Простое серебряное колечко с едва заметной гравировкой на внутренней стороне. Сердце пропустило удар, а потом заколотилось как безумное. Руки дрогнули, и я чуть не уронил сковородку.
— Где… где ты это взяла? — мой голос предательски охрип.
— Она положила его на подоконник, — Соня говорила тише, заметив мою реакцию. — И просила передать тебе. Сказала, что ты поймёшь.
Я смотрел на кольцо, не решаясь взять его. Память услужливо подкинула картинку двадцатилетней давности: летний вечер, скамейка в парке, девушка в белом платье протягивает мне это самое кольцо…
— Папа, у тебя яичница горит, — голос дочери вырвал меня из воспоминаний.
Чертыхнувшись, я снял сковородку с плиты. Завтрак был безнадежно испорчен, но меня это уже не волновало. В голове крутился один вопрос: как? Как это кольцо, которое я последний раз видел двадцать лет назад, оказалось здесь? И главное — почему именно сейчас?
Я посмотрел в окно, но увидел только качающиеся на ветру ветви старой яблони и пустую улицу. Соня прижалась ко мне, обхватив руками за пояс.
— Ты веришь мне теперь? — спросила она шёпотом.
Я молча кивнул, всё ещё не в силах оторвать взгляд от серебряного ободка на её ладони. Прошлое, которое я так старательно похоронил, вдруг постучалось в дверь, и его принесла моя собственная дочь.
Следующие дни превратились в какой-то сюрреалистический спектакль. Соня словно чувствовала моё смятение и стала рассказывать больше о своих встречах с загадочной женщиной.
Каждая деталь била точно в цель, заставляя меня вздрагивать: «Она улыбается немного грустно, вот так…» — и дочь показывала, как именно, копируя ту самую улыбку, которую я помнил наизусть. «А когда говорит, то чуть наклоняет голову набок…» — и этот жест, такой знакомый, словно наяву возникал перед глазами.
Я злился. На себя — за то, что не мог просто выбросить это из головы. На Марию — если это действительно была она — за то, что решила объявиться именно сейчас, когда я наконец научился жить дальше. На весь мир — за его несправедливую иронию.
— Хватит! — не выдержал я однажды вечером, когда Соня в очередной раз начала рассказывать о «той женщине». — Я не хочу больше слышать эти истории!
Дочь замерла на полуслове, испуганно глядя на меня. В комнате повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только тиканьем старых часов на стене — тех самых, которые когда-то выбирала Лена, моя покойная жена.
— Прости, — я опустился на колени перед дочерью, чувствуя себя последним негодяем. — Прости, солнышко. Просто… просто давай не будем об этом, хорошо?
Соня кивнула, но в её глазах я увидел что-то новое — не просто обиду, а какое-то взрослое понимание. Она осторожно достала из кармана платья сложенный вчетверо листок.
— Она просила передать тебе это, — тихо сказала дочь. — Сказала, что ты сам решишь, когда прочитать.
Я взял записку, но разворачивать не стал. Положил в ящик стола, туда же, где лежало кольцо. Заперт на ключ. Как будто это могло защитить меня от воспоминаний, которые теперь накатывали волнами.
Ночью я долго сидел на кухне, глядя в темноту за окном. Где-то там, в этой темноте, бродили призраки прошлого. Мария. Боже, сколько лет прошло? Двадцать? Двадцать один? Я помнил всё до мельчайших подробностей: как она пахла летом и полевыми цветами, как смеялась, запрокидывая голову, как писала стихи в потрёпанную тетрадь…
Тогда мы были молоды и глупы. Особенно я. Решил, что знаю, как лучше для нас обоих. Уехал, не попрощавшись. Начал новую жизнь. Встретил Лену — прекрасную, добрую Лену, которая подарила мне десять счастливых лет и Соню. Я не жалел ни о чём… или старался себя в этом убедить.
А теперь прошлое вернулось. И, что самое странное, именно через Соню. Почему? Что за игру затеяла Мария? И главное — почему сейчас, когда я наконец научился жить с пустотой, которую оставила после себя Лена?
Внезапно снаружи донёсся звук — лёгкие шаги по гравию дорожки. Я вскочил, бросился к окну, но увидел только мелькнувшую в лунном свете тень. Показалось? Или?..
Сердце колотилось как сумасшедшее. В ящике стола лежала непрочитанная записка, и я чувствовал её присутствие физически, словно она прожигала дерево насквозь. Что-то подсказывало: стоит мне развернуть этот листок — и моя жизнь уже не будет прежней.
Я всё-таки решился прочитать записку — не в ту ночь, а через три дня мучительных раздумий, когда понял, что больше не могу жить в подвешенном состоянии.
Пока Соня была в школе, я открыл ящик стола и достал помятый листок. Надпись оказалась короткой: «Старая липовая аллея. Завтра в шесть вечера». И подпись — та самая, с характерным росчерком на конце буквы «я», который я бы узнал из тысячи.
Липы в старом парке почти не изменились за эти годы. Всё такие же величественные, с густыми кронами, они словно застыли во времени, храня наши с Марией тайны. Между деревьями гулял прохладный ветер, шелестел листвой, нашёптывая истории прошлого.
Я увидел её издалека — она сидела на нашей скамейке, той самой, где мы когда-то прощались. В светлом платье, с распущенными волосами, всё такая же прямая и тонкая. Только в волосах серебрились седые пряди, да морщинки в уголках глаз стали глубже. Сердце пропустило удар, потом заколотилось как безумное.
— Здравствуй, Коля, — её голос дрогнул, но взгляд остался твёрдым. — Присядешь?
Я опустился рядом, сохраняя дистанцию. Странно — столько лет прошло, а руки всё ещё помнили тепло её ладоней.
— Зачем всё это, Маша? — мой голос звучал глухо. — Почему через Соню? Почему сейчас?
— Потому что иначе ты бы не стал слушать, — она повернулась ко мне, и я увидел в её глазах боль. Застарелую, глубокую. — Мне осталось не так много времени, Коля. Врачи говорят — месяцев шесть, может, восемь…
Воздух вдруг стал густым, тяжёлым. Я не мог вдохнуть.
— Рак, — она произнесла это слово просто, будто говорила о погоде. — Четвёртая стадия. Но я здесь не поэтому. Точнее, не только поэтому.
Она достала из сумки конверт — старый, пожелтевший, с выцветшим адресом.
— Помнишь, как ты уехал? Не попрощавшись, не оставив адреса? — её пальцы нервно теребили уголок конверта. — Я писала тебе каждый день, но письма возвращались… А потом… потом я узнала, что беременна.
Мир вокруг покачнулся. В ушах зазвенело, словно кто-то ударил в огромный колокол.
— У тебя есть сын, Коля. Андрей. Девятнадцать лет. Учится в политехе, на факультете прикладной математики. Такой же упрямый, как ты. И такие же глаза…
Она протянула мне фотографию — свежую, глянцевую. С неё смотрел молодой парень, и я будто увидел себя в зеркале прошлого. Те же тёмные волосы, тот же упрямый подбородок, тот же прищур… Над нами громыхнуло — надвигалась гроза. Первые тяжёлые капли упали на фотографию, расплываясь тёмными пятнами.
— Я не прошу ничего, — торопливо добавила она, видя, как я застыл. — Просто… он должен знать. И ты тоже. А дальше — решайте сами.
Она положила на скамейку ещё один конверт, новый.
— Здесь его адрес, телефон, фотографии разных лет… Остальное — твой выбор.
Гроза надвигалась стремительно. Ветер усилился, пригибая ветви лип к земле. А я всё смотрел на фотографию сына, которого никогда не знал, и не мог произнести ни слова.
Домой я вернулся промокший до нитки. Гроза разыгралась не на шутку, но я едва замечал дождь. В голове крутились обрывки разговора с Марией, а в кармане жёг руку конверт с фотографиями сына.
Соня ждала меня у окна. Она не спала, хотя время давно перевалило за десять.
— Ты видел её? — спросила дочь тихо, когда я вошёл в комнату.
Я молча кивнул, тяжело опускаясь в кресло. Намокшая рубашка неприятно липла к телу, но переодеваться не было сил.
— Она больше не придёт, да? — в голосе Сони прозвучала такая недетская мудрость, что у меня перехватило горло.
— Нет, солнышко. Теперь не придёт.
Соня забралась ко мне на колени — как в раннем детстве, когда искала защиты от грозы или страшного сна. Только сейчас я сам нуждался в этой защите больше, чем когда-либо.
— Знаешь, пап, — она положила голову мне на плечо, — а мама бы поняла. Она всегда говорила, что у каждого человека есть право на ошибку. И на прощение тоже.
Я прижал к себе дочь, чувствуя, как к глазам подступают слёзы. Лена… Мудрая, добрая Лена. Она действительно так говорила. И сейчас, словно через Соню, снова протягивала мне руку помощи.
— У тебя теперь есть брат, — прошептал я, и эти слова впервые прозвучали вслух, становясь реальностью. — Его зовут Андрей. Он… он очень похож на меня в молодости.
Соня подняла голову, в её глазах загорелся интерес: — Правда? А он знает обо мне? Мы сможем с ним познакомиться?
— Пока нет. Но… — я достал конверт, — здесь его адрес и телефон. И фотографии. Хочешь посмотреть?
Мы разложили снимки прямо на полу — целая жизнь, уместившаяся в несколько десятков карточек. Новорождённый в роддоме. Первые шаги. Школьная линейка. Выпускной. Я смотрел на эти фотографии, и сердце рвалось от боли и нежности к сыну, которого я никогда не держал на руках.
— Папа, — Соня вдруг крепко обняла меня, — позвони ему. Прямо сейчас.
— Сейчас? Но уже поздно…
— Нет, — она покачала головой. — Поздно было двадцать лет назад. А сейчас — в самый раз.
Я посмотрел на часы — почти одиннадцать. В кармане лежал телефон с номером, который я теперь знал наизусть. За окном всё ещё грохотала гроза, но её раскаты становились тише, словно природа тоже успокаивалась, давая место чему-то новому.
Пальцы дрожали, когда я набирал номер. Один гудок. Второй. Третий…
— Алло? — молодой мужской голос, такой похожий на мой в юности, отозвался после пятого гудка.
— Здравствуй… сын.
В трубке повисла пауза. Долгая, тяжёлая. Я почувствовал, как Соня сжала мою руку.
— Я знал, что вы позвоните, — наконец произнёс Андрей. — Мама сказала… Она рассказала мне всё сегодня.
Голос у него дрогнул, и в этой дрожи я узнал свои интонации.
— У тебя есть сестра, — сказал я. — Её зовут Соня. Ей десять. И она… она очень хочет познакомиться с тобой.
— Сестра… — он помолчал. — Знаете, я всегда мечтал о младшей сестре.
Мы проговорили до двух ночи. О жизни, об учёбе, о его планах. О Марии и её болезни. О том, что время нельзя вернуть, но можно попытаться наверстать упущенное. А Соня сидела рядом, положив голову мне на плечо, и улыбалась — той самой улыбкой, которую я так любил у Лены.
Перед тем как лечь спать, я подошёл к окну. Гроза закончилась. Звёзды проступали сквозь разрывы туч, а в воздухе пахло мокрой землёй и цветущей липой. Где-то там, в ночи, расходились круги от камня, брошенного в воду двадцать лет назад. Но теперь эти круги несли не боль, а надежду.
А на подоконнике, там, где Соня впервые увидела Марию, лежал маленький букетик полевых цветов — последний привет от женщины, научившей мою дочь видеть невидимое и верить в чудеса.
Двадцать лет. Целая жизнь прошла мимо. Господи, что же я наделал…
Под утро я снова сидел на кухне. За окном светало, розовые отблески рассвета окрашивали мокрые после грозы ветви яблони. Где-то в глубине сада звонко щебетали первые птицы. На столе перед мной лежали фотографии — целая жизнь, разложенная по годам. Вот Андрей делает первые шаги, вот идёт в первый класс, вот стоит с медалью на выпускном…
В соседней комнате спала Соня, улыбаясь во сне. Она не захотела уходить после нашего разговора с Андреем, так и заснула в кресле. Я перенёс её на диван, укрыл пледом — совсем как в детстве, когда она засыпала, дожидаясь меня с работы.
Наш ночной разговор с сыном всё ещё звучал в ушах. Его голос — такой похожий на мой, его манера говорить, его смех… В какой-то момент он рассказал, как защищал честь института на олимпиаде по физике, и я вздрогнул — точно так же когда-то я защищал свой техникум. Гены — удивительная штука.
— Знаете, — сказал он под конец разговора, — мама часто рассказывала о вас. Без обиды, без злости. Просто рассказывала. Какой вы были щедрый, как любили читать стихи в парке, как мечтали построить дом своими руками…
Я смотрел на предрассветное небо и думал о Марии. О том, как она растила нашего сына одна. О том, как нашла в себе силы не очернить меня в его глазах. О том, как решилась сейчас, перед лицом неизбежного, открыть эту дверь в прошлое — не ради себя, ради него. Ради нас обоих.
В прихожей зашуршало — проснулась Соня. Она вышла на кухню, закутанная в плед, с растрёпанными со сна волосами.
— Папа, ты не спал? — она забралась ко мне на колени, как в детстве. — Андрей правда приедет к нам в субботу?
— Правда, — я поцеловал её в макушку. — Представляешь, он тоже любит рисовать. И у него тоже есть альбом с набросками.
— Как здорово! — Соня просияла. — А можно, я покажу ему свои рисунки? И тот, где я нарисовала его маму?
Я кивнул, чувствуя, как к горлу подступает ком. Мария… Она появилась в нашей жизни как тихий луч света, чтобы соединить разорванные нити судьбы. И теперь уходила так же тихо, оставляя после себя не горечь, а надежду.
На подоконнике, в лучах восходящего солнца, всё ещё стоял её последний подарок — маленький букетик полевых цветов. Ромашки, колокольчики, пижма…
Такие же собирал когда-то наш сын, приносил ей охапками, а она ставила их в старую фарфоровую вазу. Я вдруг так ясно представил эту картину, будто сам был там, видел…
Соня потянулась к цветам, осторожно погладила белые лепестки ромашки: — Она ведь теперь наш ангел-хранитель, правда?
Я прижал к себе дочь, глядя, как первый луч солнца золотит её волосы. В этот момент я точно знал — Мария слышит нас. И улыбается своей светлой, чуть грустной улыбкой. Теперь уже навсегда.
Откройте для себя новое:
